Игорь Федорцов - Камень, брошенный богом

— Он задолжал… Совсем не много… — и не успел я уточнить у Элии, на какую сумму влетел еёшный братец кролик, что его маринуют в каталажке, как она, запинаясь на каждой букве, каждом слоге и слове, предложила. — Если я сделаю кое-что для вас… Если вы… То тогда… Вы простите Доэля и отпустите его домой…

Ух, ты! — опешил я от заманчивого бартера и слегка напрягся. Не скажу где!

— Садись, — указал я девушке на замшелую базальтину.

Элия торопливо закивала и принялась расшнуровывать платье.

— Сказано садись, а не ложись, — поправил я её. — Что бы сесть ни чего снимать не надо.

Запунцовив пуще прежнего, Элия села на краешек камня.

Руки у нее дрожали на манер моих с озверенного похмелья.

— У меня еще не было мужчины, — голос Элии стал тихим-тихим, почти беззвучным. — Он должен всего пятьдесят золотых реалов, — она тихонько всхлипнула. — Он болен… И у меня больше никого нет. Совсем-совсем. Отпустите его…

Ну, почему я не злодей? — с ироничной издевкой вздохнул я. — Явил бы высочайшую милость. Порушил девичью честь, — и вторично присмотревшись к девушке, сокрушенно покачал головой. — Ох, не правильно меня воспитывали, ох, неправильно!

— Хорошо, — согласился я с просьбой. — Я освобожу твоего брата, — и тут же пожалел. Элия опять принялась теребить шнуровку платья. — Освобожу под твое поручительство вернуть долг, — остановил я шуструю деву.

Она не поверила не единому моему слову. Точнее, не поверила, что Гонзаго так просто возьмет и выпустит брата из тюряги.

Честного человека её взгляд бы оскорбил.

Значит Гонзаго, ебун косоголовый, взаимозачеты натурой практиковал, — обвинил я двойника. Сурово, но с пониманием. — Мне что делать? Не землю же есть!

— Поручительства достаточно, — заверил я девушку. И желая, поскорее завершить неприятный разговор сказал. — А теперь ступай к сеньоре Валери. Ступай!!!

Элия нерешительно поднялась.

Эх, а титьки то у неё какие! И попа ладная! — екнуло у меня, где то в области печенки и в голове пронеслась подленькая мыслишка.

Девушка ушла, оглядываясь через каждый шаг. Когда она скрылась, мысленно перекрестился.

Сучимся, господин герой, — упрекнул я себя за еканье в организме. Но известно, герои не всякий раз снисходят до оправданий. Даже перед собой.

Мой взор непроизвольно вернулся к стеле, за которой пряталась и за которой исчезла девушка. На темном боку камня едва заметно выделялась алебастровое пятно. На поверхности пятна рука вандала грубо процарапала не замысловатый крендель, отдаленно напоминающий сердце пробитое стрелой. Дурной пример заразительный, и я, вот лень-матушка, переполз к монолиту для увековеченья своего пребывания в здешних краях. Сидя на корточках, кончиком дагассы уверенно вывел под начертанным знаком двухстрочное "Лех фон Вирхофф". Надпись получилась ровной и симпатичной. Подправляя хвостик последнего "ф", я неосторожно усилил нажатие. Клинок, проломив непрочный алебастровый слой, провалился в пустоту.

Подозрительно оглядевшись вокруг, если это лаз в пещеру Али Бабы, не обязательно оповещать об открытие посторонних, я живо расковырял алебастр. В неглубокой нише хранился тугой сверток кожи, испещренной незнакомыми письменами, похожими на курячьи следы.

— Не мешает граматешки набраться, — высказал я вслух пожелание и развернул находку.

В свертке два футляра, побольше и поменьше. Понятно, руки потянулись к большему и открыли его. На розовом бархате лежала золотая змея. Клыкастые челюсти твари надежно сцеплены с шишкастым хвостом в замок. Но сама рептилия — так ошейник, а на нем — подвеска, в золотом обруче жуткий до правдоподобия глаз, выполненный неведомо из чего и производивший неприятное ощущение будто держишь на ладони не чудачество ювелира, а настоящий орган, пусть и не человеческий.

— Если счастье повернулось к вам лохматою…, — призадумался я, как поступить и, не мудрствуя скорехонько спрятал находку под одежду.

Управившись с содержимым одного футляра, открыл второй. В меньшем обнаружился изумрудный клык величиной с мизинец.

— Дантист умелец, слов нет, — удивился находке я. — Спрашивается, в чей чудесный ротик, готовили, сей дорогостоящий протез?

Не придя ни к какому выводу, по-хозяйски прибрал и вторую находку, приобщив её к монете, полученной в "Голубке и горлице".

В размышлениях о непредсказуемости Судьбы, могущей ни за что ни про что щедро одарить или до последнего обобрать, я слонялся среди безмолвных руин. Не ошиблась ли старушенция, всучив мне земные богатства? Не надумала ли компенсировать перепавшие от неё на мою долю зуботычины? Или авансировала получение новых?

— Пошарим еще, — решил я продолжить розыск неучтенных материальных ценностей, сочтя задаток недостаточным,

Но удача редкий гость. Сколько не разглядывал стелы, не высматривал в заросших густой травой подножий надгробных камней, даже намека на клад не обнаружил. Так и прошлындал до всеобщей побудки.

Взвизгнул свисток, и послышались отрывистые команды Альвара. Переспавшие лишку рейтары неохотно вставали с травяных лежанок и тянулись к заветному бочонку. Как же, как же — сушняки! Знакомые ощущения.

Вскоре лагерь оживился движением, голосами и суетой. Я вернулся к своим дамам. Вознести молитву Благодарения и подкрепиться малыми крохами: маринованным свиным желудком нашпигованным копченостями, нежирной ветчинкой, пряным сырком и запить "сухие корки" ключевой водицей нареченной при разливе "Печаль лозы". Но ничего этого мне не перепало. Судя по взглядам, леди поголовно прибывали в дурном расположении духа и не сколечко меня не любили. Валери за то, что я как был Гонзаго так им и остался, Бона за то, что тупоголовый осел не послушал и завез в несусветную глушь, Югоне за горькое разочарование в романтике не очень дальних дорог. С этими тремя я еще мог бы поспорить. Но желания не возникло. Что касается Элии, её нелюбовь я понимал. Ей действительно было, за что не любить Гонзаго и меня в его лице.

В Капагоне жили отнюдь не в бедности. Замковые стены метров двадцать высотой. Башни с клыкообразными бойницами — суровая ощерившаяся мощь. Донжон — предупредительный перст, вперившийся в небо. Огромный подъемный мост, через заполненный водой ров, шире Красной площади, а въездные ворота, что двери в чистилище. Начинка же каменного пирога поражала до слез благоговения. Аментийский мрамор, полированный гранит, надраенный красный кирпич, колоннады, аркады, портики — глаза разбегались!

Карета остановилась у беломраморных колонн парадного крыльца. Лакей, с рожей обкурившегося Чуйской дурьки, распахнул дверцу кареты. Я первым вывалился наружу, забыв о галантности.