Наталья Гвелесиани - Дорога цвета собаки

Смешно и грустно было ему поглядывать на вытянувшееся лицо Мартина, на впавшие его глаза, в глубине которых затеплилась, пробиваясь, подобно колючим травам, улыбка горькая, больше вежливая, чем искренняя. Однако они сумели разбавить сухость, идя рядом рысью, чарочкой анекдотов. Дорога, которая не к смерти — Годар это знал, — пролегала где-то здесь. Отсвет от дорог Мартина сужал зону его поисков. Куда ни гляди, а дороги к смерти в парадоксальном мире Мартина Аризонского обрывались жизнью…

И все-таки он упустил эту возможность выхода, потому что проход оказался узок для двоих. Где не смеются двое, не засмеется ни один. А Мартин не смеялся.

Годар дежурил под утро следующего дня у палатки, когда Мартин, проснувшись до срока, вышел вскоре на свет при полном обмундировании и, не проронив ни слова, прошел на два десятка метров влево. Там он сел спиной в мерно колышущиеся травы и застыл, как дерево с невидимой путнику макушкой, достигшей где-то за облаками небесной тверди. Сжался внутри сердцевины надтреснутый ветер.

Годар подумал-подумал и, не выдержав, зашел к нему спереди, присел поодаль, напротив.

Руки Мартина, лежащие вдоль пропыленных колен, походили на две тихие струи — не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки. Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой челки на высоком лбу. Изумрудно золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу, как падающие звезды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали и через них тоже падал в землю искрящийся пот.

Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо сжалось. Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул.

— Прости, я потревожил тебя, — виновато сказал Годар, стараясь не смотреть в затравленные — спокойные глаза витязя.

Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нем не было шелковой ленты.

— Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту, — торопливо проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву, Годар увидел, что и он сам, и мир в целом были для Мартина зеркалом. Глядя туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шел из глубины подсознания Мартина и был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Все, что задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным. Мартин же не давал себе права на ошибку.

Годар вдруг прочел в новом свете надпись на одной из зеленых фигур: «Черная собака — дракон». Вот он, ферзь. Черной собакой Мартина было неверие в Черную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное ее отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли Мартин понимал, из чего состоит его Черная собака, ему невыносим был сам факт ее наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к темной половине зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ежась или стервенея кидалась на спину, билась об нее, как об стену. Бог ты мой, Мартин уже в колеснице и поздно торопить его или просить помедлить! Ясно одно: после всего содеянного, высказанность и недосказанного в свой адрес Мартин не простил Человека. Это означало, что он не простил себя.

Только кровь дракона могла изменить перекос — смыть вину и вернуть Мартину веру. Перебирая в памяти нити разных разговоров, Годар нащупал в сплетении прозрачной сети еще один узелок… Необходимо приглушить вред от советов, которыми он напичкал голову Аризонского, еще одним — последним — советом.

Попросив витязя задержаться, Годар сбивчиво выговорил:

— Послушай, если ты сможешь позволить себе убить дракона и сочтешь свой поступок подвигом, а не убийством, тогда ты станешь, кем хотел.

Про себя же Годар подумал: «Стать еще выше смертному не возможно. Только бы он понял это попозже. Как же мне повезло — я встретил в жизни бога. Да! Да! Да! Повстречавшему бога даруется бессмертие. Ибо бога невозможно разлюбить. Стяжательство живых душ, а рядом: смерть — равнодушие, смерть — забвение, смерть — разлука и другие ипостаси предательства, положенного в основании лабиринта из светящихся коридоров НЕ ЖИВУТ на территории богов. Настоящие же боги — всегда на половину люди. Бог узнается по сердцу, страдающему от избытка. Задача смертных — спасать своих богов. Только это и требуется для вечной жизни… Но будь проклято бессмертие, положенное в основание памятников убиенным богам!» — Ты был прав, когда спросил: «Где мое место, если в мире не война?» — произнес Мартин с привычной сдержанностью, хотя ждал ответа с затаенным дыханием.

— Сожалею, что подкинул тебе свой вопрос. Не стоит заглядывать далеко вперед.

— Но я уже заглянул, и хочу знать все. Да и вопрос мой собственный.

Годар, подумав, сказал словами, которые явились ему словно из-за спины, из собственного далека:

— Вот мы с тобой идем — в ногу или в разнобой — и от того, что идем, ничего в мире не изменится. Просто уровень кислорода останется прежним. Никто и не заметит, почему застыла стрелка на измерителе загрязненности… Но ты, Мартин, звезда особая. Такие выходят на небосклон один-два раза за человеческую историю. Тебя нельзя не заметить. По отношению к тебе выявляется степень душевной чистоты и совестливости. Ты не можешь ждать, пока мир станет благородней, ты закатываешься. И мир станет, чтобы ублажить твои очи, лучше — я ручаюсь. Мир должен стать благородней! — последнюю фразу Годар произнес грозно, в свойственном его речи повелительном наклонении в сочетании с третьим лицом.

— О, в таком случае я горд. Если моя миссия в мире такова, какой ты ее обрисовал… — Мартин, смутившись, развел руками. — Был бы только мир благороден ради себя самого. В любом случае, спасибо ему за все.

— Не забывай об издержках благородства, — скромно напомнил Годар, — люди становятся лучше или ломаются. Третьего с тобой не дано.

— Это понятно. Христа распяли потому, что… не могли же они распять себя. Либо он, либо они, — к смущению, отраженному в чертах лица Мартина, прибавилось лукавое и в то же время напряженно-серьезное, мучительное выражение:

— А скажи-ка, Годар, ты все еще считаешь меня…

— … Сверх человеком. — Продолжил утвердительно Годар и подумал с грустной, щемящей теплотой: «А еще — Фаэтоном, который не поверит, что он — сын своего Отца, пока не посадит золотую колесницу у священных вод океана».

— Ты огорчил меня, мой Белый витязь, — заметил Мартин в полушутку. Оперевшись о плечо Годара он с натугой поднялся на расставленные широко ноги и сильно ссутулился.