Лада Лузина - Меч и Крест

Однако не успела непослушная послушница сделать несколько бесшумных шагов, в дверь позвонили, и, подпрыгнув от неожиданности, Даша ринулась в первую попавшуюся на ее пути комнату и обалдела.

На нее смотрели три огромных богатыря! — с детства родных и неотъемлемых от детства, как слово «мама», — спасенных ею нынче ночью.

«Вот это да!!!»

Звонок зазвучал опять. Откуда-то из глубины дома послышались увесистые неторопливые шаги. И Даша, не долго думая, юркнула в узкую щель между стеной и прислоненным к ней натянутым на подрамник холстом.

— Адриан Викторович! Входите, входите, — послышался густой и обстоятельный мужской голос. Голос был рад, — по-видимому, визитер был столь же приятен густоголосому, как и Даше Чуб, в мгновенье отреагировавшей на редкое имя.

«Профессор Прахов! Слава богу! А это, выходит, сам…»

— Вот, Виктор Михайлович, решил зайти, вас проведать, — оповестил Васнецова энергичный профессорский глас. И Даша радостно вдохнула, приготовившись слушать очередную радиопьесу. — Что-то вы больно расхворались. Не вините, что не телефонировал. Из-за этих трамваев, сами знаете, что нынче со связью происходит. Вот вам и великое чудо техники! Хе-хе… — засмеялся гость.

— И правильно сделали, очень удачно! Александра Владимировна детей на прогулку во Владимирский парк повела. А я уж здоров почти, доктор мне и вино для выздоравливающих рекомендует…

— «Сен-Рафаэль», из аптеки Марцинчика? Точно для вас выдумали, Рафаэль вы наш! — поощрительно пошутил профессор. — Наша Сикстинская капелла ждет вас не дождется. Собор наш будет первым в Киеве, помянете мое слово.

— Пожалуйте сюда, Адриан Викторович…

«Хоть бы это было сюда, ну пожалуйста!» — взмолилась Даша.

Про XIX век она знала мало и смутно, но одно ей было известно наверняка — в то достопамятное время строили дома с такими толстыми стенами, что услышать из одной комнаты, что происходит в другой, было совершенно невозможно!

Ее страстная просьба снова была услышана: переговариваясь, Адриан Викторович и Виктор Михайлович устремились в ее направлении.

— Ну до чего хороши! — голос профессора оказался вдруг опасно близко, по другую сторону картины. — Загляденье! Вы один могли сделать подобную прелесть. Знаете, а я уже к ним привык. Почитай, десять лет, без малого, визиты вашим «Богатырям» наношу. А увезете, так скучать без них буду.

— Что вы! — добродушно усмехнулся Васнецов. — Младший мой, Миша, и жизни без них, верно, не помышляет. Сколько он себя помнит, «Богатыри» в доме стоят. Они для него и не картина, а нечто неотделимое, как обед, собор, сестра, мама, папа. А щель эту, — Чуб с ужасом увидела, как в ее узкую обитель просунулась большая и натруженная мужская рука с указующим пальцем, — дети так и зовут промеж собой — «за богатырями». И игры за ней устраивают… И сколько «Богатыри» еще здесь простоят, одному Богу ведомо, — вздохнул он.

— Забудьте всякие опасения насчет этого. Вы большое дело делаете! — энергичный голос профессора отдалился и зафиксировался на одном месте, видимо, определившись на стул. — От выставки ваших эскизов Владимирского в Третьяковской все, кажется, в восторге были. Чего ж вам еще? А что ваш друг Поленов считает работу в храме делом недостойным современного живописца, так то, простите за резкость, его беда.

«Это они про наш Владимирский собор, — дошло до Даши. — Как интересно!»

— То наша общая беда, — с чувством сказал густоголосый. — Вот вы, Адриан Викторович, трамваи ругаете, — нелогично перескакнул он. — А когда я в Киев по вашей милости приехал, у вас и конки-то не было! И фонари газовые на Крещатике горели. А сейчас повсюду электричество, трамваи, телефонная связь. Помните анекдот о крестьянине и велосипедисте? Я только-только у вас обосновался, его в «Киевлянине» пропечатали.

— Это о господине Эмиле Фалере, которого мужик на дороге за демона принял и дубинкою избил?

— Он в тот год свой первый рекорд поставил. Междугородний велосипедный пробег от Киева до Житомира. А ныне, читали в газетах, новый — от Киева до Парижа на велосипеде проехал!

— И что же с того? — не понял профессор.

— А то самое, милый мой Адриан Викторович, что кабы не вы, я бы из-за всего этого и руки на себя наложить мог!

«Вот те на! — удивилась Даша Чуб. — Он что, так поведен на велосипедах?»

— Из-за технического прогресса и рекорда господина Фалера? — недоверчиво изумился вместе с нею профессор Прахов.

— Да, уж я себя знаю! Осенью, непременно осенью, когда случается вечное мое ослабление энергии и воли, поглядел бы в окно да сказал: «За годы, что ты в Киеве пробыл, мир полностью перемениться успел, люди таких чудес удивительных навыдумывали, а ты, горемыка несчастный, не смог завершить всего одну картину! Можно ли верить в себя после этого?»

«Ах, вон оно что! — поняла его подслушивающая послушница, сама не раз грызшая себе локти оттого, что, будучи ее ровесницей, шмакодявка Бритни Спирс уже затмила Мадонну, которую всегда мечтала затмить сама Даша».

— Ну-ну, голубчик, — смущенно протянул гость, — что за мысли такие? Не вы ли мне говорили: «Какое мне дело, велик мой талант или мал, — отдавай все!» Мне очень тогда эта ваша мысль приглянулась. Я и другим ее в пример привожу. В ней смирение есть. Редкостное для людей искусства качество! Редчайшее! Все они гордынею мучаются и о величии грезят.

— И знаете, очень, очень тяжело делать ликвидацию своим грезам и иллюзиям, — серьезно сказал Васнецов. — Только вы не смущайтесь, что я немножко хандрю и хныкаю, — то дело прошлое, — легко и светло объяснил он. — И я затем только вам это говорю, чтобы вы знали, как я вам признателен…

— Напротив, Виктор Михайлович, — благополучно вернулся к Адриану Викторовичу его прежний оптимистический тон. — Меня-то вы во всем и винить должны за то, что я со своим Владимирским десять лет жизни у вас отнял. Вам у нас в Киеве, поди, не ахти как весело было.

— Да уж… не ахти.

«А чем это тебе наш Киев не нравится?!» — возмутилась патриотка Чуб.

— Вы же, помнится, планировали всю работу в три года исполнить. А вон оно как получилось, — разъяснил Даше профессор Прахов. — Только вы, с вашею редкостной силой воли и самодисциплиной, и могли воплотить столь грандиозный заказ. У кого бы еще на четыре тыщи аршин вдохновения и душевного горения хватило? Четыреста эскизов, да другими руководить, да работа над «Царевичем» и «Богатырями»!

— Только, сугубо между нами, Адриан Викторович, дух мой иногда так смущался, что я начинал делаться нравственным трусом. Грех это был! — убежденно покаялся художник. — Грех Божий храм расписывать и о суетном и мелком мечтать! Вот та самая гордыня, о которой вы говорите, меня и обуяла. Выставочных фуроров возжаждал. Мечтал я и в первый год, и во второй «Богатырей» окончить и поставить на Передвижную. Тоже любопытно, как взглянула бы Москва на них — кто, что и как?