Лада Лузина - Меч и Крест

«Москва, Москва, Москва! — раздраженно пропела про себя Землепотрясная. — Это, между прочим, во-още наши богатыри. Киевские!»

— Но мои силы, истощенные на постоянном изобретении, не позволяли успешно работать над картиной, — продолжал раздражать ее густоголосый. — Постоянно нужно было из воображения, а то и из души, выколупывать и прилеплять к стене то глаз, то нос, то целую голову Святого, Апостола, Пророка, Мученика. А на душе-то сумрачно и дождливо! Скверно на душе. «Вот сижу я тут, — думал, — а работа моей жизни стои́т, „Богатыри“ пылью покрываются». А когда и третий год вышел, я почувствовал такую усталость и духа, и тела, что… Видит Бог, чем я вам обязан! А Бог — он все видит. Он чудо мне явил!

«Чудо? Это уже кое-что…» — сконцентрировалась подслушивающая.

— Да полно вам, батюшка! — сконфузился профессор.

— Я не о том сейчас. То второе чудо было. А первое — мое чудесное спасение, когда я с лесов сорвался… С пятнадцати аршин. Ведь насмерть же расшибиться мог!

«С пятнадцати аршин. Это сколько?» — нахмурилась Даша.

— Да, повезло вам.

— Нет, не повезло! — отрезал Васнецов. — То Богоматерь меня спасла! Та, которую я вот этими руками писал, а сам… А она меня спасла! Она простила. И я словно заново веру обрел. Недаром в Киев люди за тысячу верст пешком идут, чтобы святым мощам поклониться. Недаром его святой колыбелью православной веры зовут. Недаром он — азбука православия! И эту самую азбуку всем нынешним циникам перечесть не грех.

«То-то же!» — удовлетворенно подумала Чуб, снимая претензии к прароссийскому живописцу.

— Но и этого Пречистой Деве мало показалось. Она меня не только спасла и простила, но и утешила, как дитя малое. Ведь на следующий день вы мне такой бесценный дар преподнесли. Права была Эмилия Львовна, эта, может быть, наипервейшая святыня киевская!

«Стоп, стоп! Эмилия — Катя? Это он про клад!» — задрожала подслушивающая от интригующего предощущения «того, что ей должно знать»!

— Уж и не знаю, как вас разубеждать, — недовольно вопросил профессор истории искусств. — Сказки все это, Виктор Михайлович. Я, признаться, до сих пор изумляюсь, что митрополит всерьез это принял и в Успенскую его положил. Про Кирилловские пещеры чего только ни выдумывают… Сами знаете, народ у нас темный, невежественный.

«Что именно сказки? Почему сказки, если он сам клад нашел?» — поразилась Даша.

— Нет-нет, Илья, Добрыня, Алеша — герои не вымышленные! — вдохновенно возразил Виктор Васнецов. — Я, когда его в руки взял, такое душевное ликование испытал, что и передать вам не в силах. Господи, неужто тот самый, неужто моего главного богатыря?!

«Да кто тот самый! Что, сказать трудно?» — занервничала Даша.

Потому как получалось, что если моего главного богатыря — то не клад! Клад был гетманский…

«Что же тогда он держал в руках?»

— А ведь я, когда картину эту только задумал, нарочно сюда приезжал, на приднепровские степи, на размах, на раздолье поглядеть! Верно Гоголь писал: «Здесь ли не быть богатырю?» Эскиз набросал… Да после все забылось. А тут точно сошлось в один миг. Что ж я, глупый, на судьбу ропщу, коль она привела меня в то самое место, где Илья мой преподобный в пещерах лаврских лежит? А в Десятинной — Владимир, которому он служил верой и правдой! И сама моя улица на гору Старокиевскую ведет, на которой богатыри мои в его княжеском тереме пировали. Разве не едино все это с той высокой и суровой задачей, что я сейчас во Владимирском воплощаю? Как я мог одно от другого отделять, когда и богатырь мой первый, и Владимир — одно?!

— Ну, коли вы это так понимаете… — начал было член комиссии по оформлению Владимирского собора, явно намереваясь закруглить сей возвышенный разговор, который ему так и не удалось заземлить.

— Так! Так! — торжественно прервал его Васнецов. — Мы же и с вами не раз говорили, как поражает нас глубина, непосредственность и искренность старых иконописцев, как они полно и небоязливо решают свои задачи! Откуда у них эта полнота и смелость? А задачка-то легкая. В предшествующие века все окружавшие их люди — и великие, и малые, — все веровали! И вся толпа волновалась и радовалась созданию своих художников. А кто теперь ждет от нас возвышенных откровений? Мы должны хлестко развлекать толпу, как фигляры сезона, гипнотизм, Цукки, Сара Бернар. И сами мы исподволь начинаем мерить себя выставочными фурорами и газетными похвалами. И им на потребу я хотел создать своих «Богатырей»! Торопился, терзал себя…

— Больно уж вы к себе суровы, — примирительно завздыхал Адриан Викторович. — И к другим не менее. Помните, как одесского генерал-губернатора, что в собор полюбопытствовать зашел, в шею-то вытолкали? Можно ль так?

Но Даша была не согласна с профессором — ей все больше и больше нравился этот дядька, взаправдашний и нестандартный. И он был абсолютно прав: нельзя тупо гнать попсу на потребу публике. И не хрен всяким начальникам лезть в святой творческий процесс!

— И к Михаилу Васильевичу… — завел зануда профессор.

— Не должен был Нестеров вашу Лелю для иконостаса писать, — буркнул в ответ Васнецов, и стало понятно: это убеждение он высказывал уже не единожды и менять его не намерен.

«Ага, они про мою Варвару! Так я тоже в иконостасе вишу? В смысле, повешена. Здорово!»

— Да и не говорите, — весело согласился с ним на этот раз профессор Прахов. — Недаром на Киеве наша семья считается образчиком эксцентричности… Не домочадцы, а какое-то святое семейство! Супруга — Кирилловская Богоматерь, с нашим же младенцем на коленях. А Михал Васильич поначалу все шедевром Михал Саныча восхищался, а после прямо по его стопам пошел. Первый в жену мою влюбился, второй — в дочь. Нестеров и руки Лелиной просил. Да куда, вдовец с двумя детьми! Опять же, купеческого сословия…

«Ну, это ты, дядя, очень сильно прокололся, — ехидно заметила Даша Чуб. — Небось, когда Нестеров стал лауреатом Сталинской премии, твоя дочь по соседям побиралась! А могла бы на „Волге“ ездить! А еще ценитель искусства…»

Чуб искренне считала людей творчества высшей и единственно достойной кастой и за обывательское отношение к оным могла с удовольствием перегрызть собеседнику горло. (Нестеров же, по непонятной причине, был любимым художником ее матери.)

— А как отказ получил, изобразил ее в виде святой Варвары, — завершил рассказ недооценивший искусство и не осведомленный о том, что незаслуженно лишил дочь «Волги», так же как и о существовании самой «Волги», профессор.

— Дурно это, — сказал Васнецов. — Одно дело царевну или там птицу сирин. Тут каждый волен фантазировать, как ему угодно. Но писать святых со своих возлюбленных…

— А сами-то вы разве не с любезной супруги Александры Владимировны Владимирскую Богоматерь изобразили? Так кто вас спас? Царица небесная или…