Джон Норман - Заговорщики Гора [ЛП]

Я простонала один раз.

Дорога здесь была узкой и неровной.

Я подняла голову, разглядывая каменный канал акведука, тянувшийся примерно в сотне футов над моей головой.

Мы покинули Венну четыре дня назад.

Первые два дня мы с Джейн и Евой шли прикованные цепями к задку фургона, шедшего последним. Цепи были индивидуальные, соединявшие наши, закованные спереди в наручники руки с кольцами в заднем борту фургона, так что мы могли идти в ряд.

В первый момент Джейн и Ева были озадачены и испуганы тем, что я отказалась разговаривать с ними.

— Поговори с нами! — попросила Джейн. — Мы же твои подруги!

Но я только и могла, что покачать головой, да посмотреть на неё полными слёз глазами.

— Я не понимаю, — растерялась Джейн. — Что с тобой?

Ева попыталась даже общаться на нашем родном языке, который у вас считается варварским. Простите меня, дамы и господам, конечно же, это и есть варварский язык! Но девушка успела сказать едва ли несколько слов, как к ней подскочил Трачин и отвесил ей жестокую оплеуху, сбив её с ног.

— По-гореански! — прорычал он. — Говори по-гореански, рабская шлюха!

— Простите меня, Господин! — всхлипнула Ева и, встав на колени, принялась осыпать поцелуями его ноги.

Это было обычное для рабыни умиротворяющее поведение. От рабыни ожидается, что она будет говорить на языке своего хозяина. Это один из тех моментов, которые помогают ей помнить, что он — рабыня. И, конечно, рабовладельцы хотят понимать, что говорят их рабыни, вне зависимости от того, что они могли бы сказать. Это — дополнительная форма контроля и надзора. Трачин, успокоившись, пристегнул наручники Евы цепи, свисавшей с кольца, и отвернулся.

— Пожалуйста, простите меня, Господин! — всхлипнула моя подруга.

— Итак, — вздохнула Джейн, — даже оставаясь наедине, мы должны говорить на гореанском!

Кивком головы я подтвердила её вывод. Я была рада, что она сказала это по-гореански. Мы хорошо изучили, что были рабынями!

— Нежели Ты не можешь сказать нам хоть что-нибудь? — спросила Джейн.

Я отрицательно покачала головой, и слезы побежали по моим щекам.

— Что же Ты теперь будешь делать? — поинтересовалась Джейн, тоже уже пристёгнутая к задку фургона.

Я только и могла, что пожать плечами.

— Но Ты же можешь пользоваться речью, чтобы попросить о разрешении говорить? — спросила Джейн.

Я снова покачала головой, и она ошеломлённо уставилась на меня. Само собой, обычно у рабыни есть постоянное разрешение говорить, которое, как нетрудно понять, может быть в любой момент забрано у неё стоит только её хозяину или хозяйке пожелать. Таким образом, в самом прямом смысле этого слова, рабыне требуется разрешение на то, чтобы что-то сказать. Точно так же и с одеждой. Обычно у рабыни есть постоянное разрешение носить одежду, если, конечно, тот предмет, что ей выделен, можно назвать одеждой. С другой стороны некоторые рабовладельцы требуют, чтобы рабыня каждый день спрашивала разрешение одеться. Это имеет тенденцию ещё глубже давать девушке понять её подневольное положение. Разумеется, если она не получит разрешения, то и одеться она не может. Её одежда, как и её речь, зависит от желания господина. Есть рабовладельцы, которые ожидают от своих рабынь, что те каждое утро, как и в случае с одеждой, будут просить разрешения говорить в течение этого дня. Понятно, что если она не получит этого разрешения, то и говорить она не сможет. «Могу ли я одеться, Господин?» — спрашивает рабыня. «Можешь», — слышит она ответ. «Могу ли я говорить, Господин?». «Можешь», — разрешают ей. Джейн, конечно, имела в виду обычные формулы, посредством которых рабыня, которой запретили речь, может попросить разрешения говорить. Например, такие типичные формулы как: «Я прошу разрешения говорить», «Я хотела бы говорить» и «Могу ли я говорить, Господин?». Здесь обычно подразумевается, что рабыне требуется разрешение господина на то, чтобы одеться и заговорить. В конце концов, она — рабыня. Фактически, разрешение рабовладельца всегда, пусть и не всегда явно, вовлечено во многие аспекты жизни рабыни. Безусловно, в большинстве случаев эти разрешения являются постоянными. Тут многое зависит от каждого конкретного случая отношений господина и рабыни. Например, почти универсально, что рабыня не может покинуть дом её владельца, не спросив на это разрешения, и зачастую требуется, чтобы она ясно объяснила цель своего выхода и ясно дала понять ожидаемое время возвращения. Хозяин будет первым, кто приступит к еде, а вот рабыне, прежде чем она прикоснётся к пище, может требоваться разрешение. Рабыня обычно встаёт на колени, когда в комнату входит свободный человек, и, если она стоит на коленях, то обычно должна ждать разрешения на то, чтобы подняться на ноги. Если рабыне прикажут раздеться и ждать на мехах, то она останется там до тех пор, пока её господин не сочтет целесообразным присоединиться к ней, или же не отправит, если на то будет его желание, заниматься различными домашними работами. Иногда рабыне, нагой и связанной, приходится подолгу ждать внимания господина, и это может здорово её разогреть.

Спереди, от первого фургона донёсся зычный голос Трачина. Фургоны вот-вот должны были начать движение. Джейн и Ева, одетые в короткие туники и плотно облегающие шеи ошейники, уже были прикреплены цепями к кольцу на задке последнего в караване фургона. Лишь мои запястья, хотя и закованные в наручники, всё ещё не были на цепи.

Я услышала приближающиеся шаги.

Я узнала эти шаги сразу. Это были шаги того, под чью опеку меня передали! Немедленно опустившись на колени, я подняла закованные в наручники запястья и, подняв на него полные слёз глаза, умоляюще протянула руки к нему. Скованными руками указав на рот, я просительно проскулила. С той ночи в пага-таверне, когда на меня была наложена модальность немой рабыни, не прошло и суток, а мои страдания уже стали невыносимыми. Впрочем, страдать я начала практически с самого первого момента, вчера ночью в таверне. По пути к фургонам молчание для меня стало уже настолько невыносимым, что когда на мои ноги возвращали кандалы, я снова и снова ясно попыталась дать понять своё истинное раскаяние, и решимость в дальнейшем быть более приятной. Мне отчаянно хотелось поговорить с ним, вернуть себе его расположение, выразить мой позор и горе от моего прежнего зазнайства, неподобающей мне гордости и дерзости. Мне дико хотелось склониться перед ним, лечь перед ним на живот, покрыть его ноги поцелуями, вымолить у него прощения. Я носила ошейник! И я подвела его! Я что, решила, что я свободная женщина? Я больше не была свободной женщиной, если я вообще когда-либо была таковой. Я была рабыней и сознавала себя рабыней. И при этом я оказалась плохой рабыней. Я посмела вызвать недовольство! Как я могла забыть о том, что я принадлежала своему ошейнику? Да, я знала, что принадлежала ему. На Горе я изучила это более чем хорошо. Разве я не знала, как следует вести себя той, кто носит ошейник? Да, отлично знала! Тогда, как я могла повести себя столь неосмотрительно, столь по-дурацки, глупо, ужасно? Я умоляла его, насколько можно было умолять без слов. Но мои мольбы были оставлены без внимания. Господин Десмонд наотрез отказался смягчаться. Полагаю, что довольно трудно будет объяснить тому, кто никогда не бывал в такой модальности, кому никогда не затыкали рот «желанием владельца», насколько мучительным это наказание может стать для женщины, особенно для рабыни, самой беспомощной и уязвимой из женщин. Мы же не мужчины, природа не наделила нас ни их большими телами, нам далеко до их силы и свирепости, выносливости и стремительности. Мы другие, кардинально другие! На что мы в своих ошейниках можем рассчитывать, какие средства у нас остались, с помощью которых мы могли бы достигать наших целей? У нас есть наша незначительность, наша мягкость, остроумие, красота и наша речь. Разве наша речь не восхитительна? Разве она не дарит удовольствие и радость? Разве она не является нашей отдушиной и подарком, нашим оружием и инструментом? Ведь это то, посредством чего мы можем выразить свои чувства, поведать о своих надеждах, поделиться страхами. Посредством речи мы можем излить душу, рассказать о проблемах, сообщить о желаниях и потребностях, умолять, подлизываться, влиять. Благодаря языку мы можем попросить о милосердии, надеясь быть услышанными и понятыми, надеясь умиротворить этих больших и опасных животных, которым мы принадлежим. Лишившись речи, мы становимся крайне беспомощными, мы даже не может толком объявить о своей готовности сдаться и подчиниться. Как вообще без этого можно выражать признательность и наилучшим образом служить нашим владельцам? Можно ли без этого выразить нашу любовь?