Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей; огоньки трепетали от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно подумал Луар. Зачем всё. Зачем я пришёл… Где я. Зачем.

Потом у него в голове будто лопнула перепонка, и сразу нахлынули пронзительные голоса:

— …Да кому другому рассказывай — в старину! Вон, у меня вепри, так это же гром небесный… …твоих поросяток дюжину собьёт…

— …И помнить тут нечего… Увидим, как бои будут…

— …И тут он выкатывает бочку пороха…

— …Слава полка, честь полка, гордость полка…

В этот момент отец вздрогнул и поднял голову.

Качнулись язычки свечей.

Они смотрели друг другу в глаза — через стол, над головами пирующих; все Луаровы надежды на мгновение ожили, чтобы тут же и сгинуть безвозвратно. Он ещё ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего во главе стола — но белое как кость лицо отца вдруг обнаружилось рядом, и колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и Луар отшатнулся, будто ожидая нового удара.

Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара в глазах матери, — напряжённо-изучающим, пронизывающим насквозь, так, что хотелось закрыть лицо руками.

Он отступил, едва не сбив слугу с подносом; зал накренился, будто желая прилечь на бок, и в этот же момент на Луара жёстко схватили за плечо:

— Что с тобой?

Зашелестела отодвигаемая портьера. Снова пахнуло тёплым спёртым воздухом, будто из старого домашнего сундука; перед глазами Луара оказались узкие мраморные ступени с медными прутьями поручней, потом испещрённые трещинами половицы, потом глубокий, вязкий как болото ворсистый ковёр.

За спиной бесшумно прикрылась дверь. Шум пира безнадёжно отдалился — так отдаляется грохот прибоя от утопленника, почившего на тёмном и тихом дне.

Луар поднял голову; со стен свирепо пялились породистые вепри, вытканные и вышитые на старинных гобеленах. С портрета в массивной раме смотрели два незнакомых лица — женщины и мальчика.

Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом ковре; потом тень укоротилась и расплылась — отец переставил светильник.

Жалобно звякало оконное стекло под порывами холодного ветра. Луар вспомнил свою бешеную скачку — и изумился. Ледяной ветер в лицо… Постоялые дворы… Вот он приехал. Вот.

Наверное, надо было обернуться — но он стоял, опустив голову, а перед глазами без остановки неслась навязчивая лента дороги, пучки пожухлой травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалёванные на боках вертящегося барабана…

— Как… мама? — спросили у него из-за спины.

Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошёл к мягкому креслу и, скорчившись, опустился на его край.

— Она… здорова?!

Луар сидел, марая дорогой ковёр мокрыми дорожными сапогами. Теперь он ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса лицо, как саднят чёрные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.

— Сынок…

В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило Луара выйти из болезненного оцепенения. Он поднял голову.

Отец стоял посреди комнаты, и левая рука его непроизвольно тёрла правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след от прикосновения к его, сына, плечу.

— Сынок… — повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.

— Она здорова, — сказал Луар. — Она…

Он вдруг увидел себя со стороны, совсем отстранённым холодным взглядом — скорчившийся человечек на краешке мягкого кресла; так же холодно, отстранённо он слушал слова, которые с трудом слетали с его же запёкшихся губ.

Отец молчал. Глаза его на бледном костяном лице становились всё больше, пока Луар не увидел в чёрном зрачке собственного отражения.

Тогда он замолчал.

Отец выпрямился. Покачиваясь, как пьяный, прошёлся по комнате, остановился перед столом, склонил голову к плечу и сосредоточенно сунул палец в огонёк свечи.

— Тория, — сказал он шёпотом. — Тория…

Пламя облизывало его палец с двух сторон, чтобы затем сойтись в единый огонёк и устремиться к потолку.

— Тория, — пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.

— Папа, — шёпотом сказал Луар.

— Прости её, — отец накрыл свечку ладонью, огонёк треснул и погас. — Ты простил?

Луар удивлённо молчал. Он не задумывался над тем, должен ли он кого-то прощать.

— Она… Я виноват… Ей… — отец тёр ладони, размазывая копоть, — ещё больнее… хоть трудно представить… но… чем мне.

— А мне? — удивился Луар.

В большом обеденном зале завели нестройную, но дружную и громкую песню.

— Извини, — выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. — Извини. Но… Ей… Невозможно видеть тебя. Ты… с каждым днём… всё больше похож на отца.

Застольная песня прервалась молодецким хохотом. Под окном хрипло протрубил рожок, издалека ответил другой — патруль объезжал спокойные улицы спокойного города.

Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.

— На кого? — тихо спросил Луар.

Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом — и подался назад.

— На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… пытал твою мать.

Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…

Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.

Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.

Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зелёный луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с чёрным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…

…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зелёные метёлочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.

Чёрные волосы матери сплетались со стеблями, с длинными острыми листьями, с жёлтыми, как пуговицы, цветами; отец смеялся, ловя её запястья, опрокидывая в зелёное месиво трав и падая сам, сплетая со стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы…

Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого его лица вьются по бесконечной невидимой спирали две красно-чёрные, будто атласные, бабочки.

Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склонённым стебельком и жёлто-зелёной гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница — пряжка на небесном платье…