Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— Отчего же! — прошептала Ревекка. — Я понимать…

Ее лицо, плавающее в тенях, казалось совсем не дурственным, и в чем-то даже миловидным. Полная грудь колыхалась под пеньюаром, складки выгодно подчеркивали бедра, и Генрих ощутил налившуюся в паху тяжесть.

— Забудь, что я наговорил, — сказал он, придвигаясь ближе и касаясь ее щеки — Ревекка зажмурилась, но не отстранилась. — Довольно печали и слез, хочу, чтобы ты улыбалась.

— Правда? — она распахнула глаза — все такие же влажные, серые, кроткие. У правого зрачка темнели коричневые крапинки — Генрих удивился, как не заметил этого раньше? — и просто ответил:

— Да.

Тогда Ревекка быстро, неумело ткнулась своими губами в его расслабленные губы. И замерла, ожидая ответа, не зная, что делать дальше — остаться или сбежать?

Генрих все понял и шепнул, опаляя дыханием ее щеку:

— Не бойся. Сегодня я буду нежным.

Потом скользнул ладонями под пеньюар.

Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.

Вернувшись, Марго велела принести ей коньяку. Горечь щипала за язык, в хрустальной рюмке плавился янтарь — ослепительно-яркий, как глаза Спасителя.

Нет, нет. Не думать о нем.

Не верить в глупую легенду, рассказанную епископом.

Не замечать стерегущий на улице экипаж с задремавшим кучером.

Не вспоминать о пузырьке, спрятанном в ридикюле…

…речь не идет об убийстве, баронесса, всего лишь об угасании…

— Фрау, изволите лечь? — появляясь в дверях, спрашивала услужливая Фрида.

Марго упрямо качала головой.

— Оставь меня! Если будут спрашивать, скажешь: баронессы нет дома.

— Но, фрау! Я ведь говорила, что его высочество…

— Знать не хочу никакого высочества! — Марго сжимала пальцами пульсирующие виски и снова подливала, снова глотала спиртное, давясь от непривычной горечи и спешки. Бумаги порхали под ее пальцами, пестрели чернильными завитками. Может, найдет где-нибудь знакомую всем авьенцам подпись Эттингена? Фамильный герб? Конечно, это было бы слишком просто: короли не оставляют неугодных улик и неугодных людей.

— Все ваша вина, господин барон, — кривясь от досады, говорила Марго. Портрет фон Штейгера темнел на противоположной стене: такой же насмешливый, отвратительный, надменный. — Зачем вы нашли меня в том приюте под Питерсбургом? Будто в насмешку наделили светским титулом, ни разу не выводя в свет! Сделали своей супругой, не пожелав сделать матерью! В наследство оставили долги и старый особняк! И теперь еще я влюблена в того, кто косвенно виновен в убийстве моего отца! — Марго болезненно оскалилась, качая перед глазами рюмку, и за хрустальными стенками кривился и потешался фон Штейгер. — Но вы тоже убийца, господин барон. Вы убили мою душу…

Опрокинула рюмку в горло и зажмурилась: из-под ресниц покатились жгучие слезы. Нет, не умерла душа, иначе не плакалось бы столь горько, иначе не рвалось бы сердце, истекая тоской по давно умершему отцу, по маленькому Родиону, по Генриху…

…— Хотите отомстить, баронесса? — сказал тогда Дьюла, и его змеиные глаза гипнотизировали Марго, не давая ни вздохнуть, ни ответить. — Отомстить за свою семью и прервать гнилой Эттингенский род? Возьмите эту настойку. Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогло бы зачать наследника.

— Разве это не жестоко? — спросила Марго. — Лишать принцессу радости материнства?

— А разве не жестоко — лишать вас жизни и родового титула? — возразил епископ и вложил в расслабленную руку Марго запечатанный пузырек. — Добейтесь приглашения на бал, баронесса. А затем — свершите возмездие…

— Я не смогу, — простонала она вслух. — Не хочу!

И открыла глаза.

По комнате расходилась туманная зыбь. Тени углубились, затаились в углах. Огонек масляной лампы поблескивал, точно глаз морского удильщика. А портрет напротив пустовал: в раме отображался угол нарисованной гостиной, книги на открытых полках, изящно задернутые портьеры, но барона не было.

Марго озадаченно выпрямилось, но искать пропажу пришлось недолго: фон Штейгер сидел за столом.

Его скрюченные артритом руки лежали поверх бумаг, и перстни, впившиеся в распухшие пальцы, поблескивали разноцветьем камней. Драгоценности украшали и жилет старинного кроя, и запонки на ажурной сорочке. Голову, выглядывающую из кружевного жабо, венчал бархатный берет с пышным петушиным пером. А вот глаза не блестели, напротив — в них чернела непроницаемая мертвая пустота.

— Сможешь, — сказал фон Штейгер, и его искривленные губы едва заметно шевельнулись, словно произносить слова удавалось барону с большим трудом. — Однажды уже решилась на покушение, а потом и на блуд. Ты способна на многие скверные вещи, грязная свинка.

— Вы судите людей по себе, герр Штейгер, — ответила Марго, совершенно не удивляясь появлению столь странного гостя: коньяк притупил ее восприятие, сделал умиротворенной и безразличной. — В то время я была в безвыходном положении, и по вашей милости, хочу заметить.

— Ты и сейчас в глубокой заднице, — криво ухмыльнулся барон, и от ухмылки его нижняя губа треснула и налилась гнилой чернотой. — Его преосвященство ухватил тебя за холку, как сучку.

— Я отстаиваю интересы семьи!

— У тебя нет никакой семьи, кроме меня. Не называть же семьей этого глупого юнца, который вместо того, чтобы зубрить тезисы о царстве флоры, веселится в одном из кабаков на окраине Авьена? Слыхал я о таких местах: там собираются голодранцы и анархисты, и подается препротивное пойло. Впрочем, ничуть не хуже этого.

Он ткнул пальцем в бутыль. Марго откинулась на стуле и прокричала в приоткрытую дверь:

— Фрида, милая! Принеси еще рюмку! Не видишь, у нас гости?

Служанка поспешно внесла искомое и вышла, пятясь и во всю тараща глаза.

— Глупая девчонка! — сказала Марго, разливая коньяк. — Глядит на вас, будто на пустое место!

— Как сильные этого мира смотрят и на тебя, дорогая, — возразил барон и медленно, хрустнув суставами, сомкнул пальцы на рюмке. — А я — лишь твое отражение. Перефразируя одного галларского мошенника и маразматичного философа, скажу: пока ты мыслишь — я существую.

— Так выпьем за это! — сказала Марго и опрокинула рюмку.

По горлу — вновь, — обжигающим пламенем. Дрожащей рукой вытерла рот, и барон вытерся тоже, размазывая по губам и подбородку сочащуюся сукровицу, на белой манжете остались темные пятна, пахнущие землей и гниющей плотью.

— Но я ведь тоже создал тебя, дорогая, — продолжил фон Штейгер прежним пустым и ломким голосом. — Создал из боли и несбывшихся надежд, из обмана и страха. Я научил, как играть на человеческих слабостях, но урок не пошел впрок. Вместо того чтобы прижать этого кобеля епископа, ты, открыв рот, внимаешь его тявканью, и напиваешься в компании мертвеца.