Лина Кирилловых - Идущие

— Всего лишь волк, — сказала Четвёртая. — Хромой и старый.

Яну всегда было с ней очень трудно. Но он постарался не вслушиваться в произнесённые племянницей слова, иначе додумался бы ко всему прочему до того, что он — снова — её раздражает, ей — опять — неприятен, и как было бы хорошо, если бы он прекратил наконец свои жалкие попытки разговора по душам и отстал.

Иногда ему ещё и казалось, что за эти пять лет она так и не приняла факт их родства.

— Он тебя не поранил?

— Нет, дядя.

— Ты его убила?

— Да.

— Чем, если не секрет?

Четвёртая достала из кармана брюк складной нож.

— Я его здесь всегда с собой ношу. У него есть пилочка, что хорошо, если ноготь сломаешь. Рейдовый нож, конечно, лучше, но он в карман не поместится.

Небольшой, даже маленький ножик… Такой аккуратный, компактный. Несоизмеримый с крупным хищным словом «волк». Четвёртая раскрыла лезвие и полюбовалась на блики.

— Лучше бы у тебя был вообще не нож, а что-нибудь посерьёзней. Ходить в Неназванном с одним ножом — верх безрассудства и глупости. Знала же, куда идёшь. Что мешало тебе взять огнестрельное? У тебя же есть лицензия на повседневное ношение.

— Мне ножа вполне хватает, дядя.

Ян покачал головой. Хватит с него родительских увещеваний.

— Ладно, девочка.

Она насторожилась и убрала свой нож обратно. Услышала в голосе не дядю — директора.

— Несмотря на то, что всё закончилось благополучно, я не могу оставить твой поступок без взыскания. Обойтись одним выговором — тоже. Сядь, пожалуйста.

Четвёртая опустилась в кресло напротив него. На лицо, из-за своей бледнокожести хранящее, казалось, вечное выражение замкнутого холода, прокралась сероватая тень. Ян понимал, что племяннице очень не хочется, чтобы её отстраняли, пусть даже и только на время, но наказать по-другому не мог.

— Что будем с тобой делать? — всё же спросил он у неё.

— Можно мне конфетку? — Четвёртая посмотрела на хрустальную вазочку, венчающую собой кипу неряшливо сложенных листов и распечаток.

— Конечно, — согласился директор.

Он понаблюдал, как она грызёт выуженный из леденцовой горы грильяж в шоколаде, и позавидовал: какие прекрасные зубы. Сам-то Ян давно уже привык к регулярным визитам к дантисту, ровно как и к бессчётному количеству пломб, и находил это не только проблемой возраста, но и наследственности. Он попытался вспомнить, существовали ли проблемы подобного рода у брата, и всплыла было мысль-картинка: старший широко улыбается, показывая два верхних резца с щербинками (он любил — то ли всё проистекало от лени — откусывать зубами нитки, леску, тонкую медную проволоку, уголки пакетиков с молоком и приправами, разрывать обёртки из плотной фольги и прочее в том духе, вместе с вездесущим обгладыванием пишущих ручек, карандашей и, конечно, ногтей), но тут же оказалась сметена приливом тёмного горклого ужаса. Ян не помнил. Он совершенно позабыл такую вроде незначительную деталь их совместного семейного существования, — пусть и не очень долгого — как то, жаловался ли брат на зубную боль, носил ли брекеты, отказывался ли править так нравящиеся ему псевдовампирские неровные клыки, терял ли зуб-другой в уличной мальчишеской драке или, напротив, ревностно берёг, храня на полке в ванной целую плеяду паст и полосканий. И пригрезившаяся улыбка уже казалась весьма сомнительной в плане своей принадлежности определённому человеку. Точно ли были щербинки? А нитки, пакеты и обгрызенные карандаши?

Знакомое прошлое уходило по мелочам, а настоящее, сидящее сейчас напротив, служило лишь слабым отзвуком. Слишком многие черты там сплавились. Мать, отец, дедушки и бабушки с обеих сторон. В том числе совершенно неизвестная с материнской. Может, как раз из-за неё в племяннице так много непонятного. Иномирского.

— Но прежде, чем я решу, как мне поступить, ответь-ка на ещё один вопрос.

Четвёртая выжидающе молчала. Директор опустил подбородок на пальцы.

— Кто научил тебя открывать контрафактные двери?

Племянница зашуршала фантиком, сминая его, чтобы выбросить в корзину для бумаги. Сжала губы в прямую линию. Сначала показалось — нервничает, но Ян тут же с удивлением поправился: сдерживает смешок.

— Так ведь никто, дядя! — голос прозвучал весело. — Этому же нельзя научиться. Врождённое.

— Откуда такие сведения?

— Я читала, — спокойно призналась она. — В базе.

Ян скрипнул креслом, откинувшись на спину. Читала, значит… Он сморгнул недоумение с глаз, чтобы не выглядеть совсем уж попавшим впросак. Читала защищённое «зеленью». Прекрасная новость!

— Знаешь, чем дальше, тем интереснее, — доверительно произнёс он. — Теперь оказывается, что твой код вдруг решил сменить цвет. Как это произошло, хотелось бы мне понять?

— Я взяла ваш, дядя. Только зелёный, не золотой. Золотой вообще не трогала, да и не получилось бы…

— Но на зелёном был биометрический контроль.

— Он пустил меня, хоть и не сразу. Мы ведь родственники. Через тридцатипятипроцентную погрешность пустил. Я предполагала наличие чего-то такого. Вы сделали её для меня?

— А ещё там был пароль, — Ян не ответил. — Зелёный защищён паролем.

— Да. Я подобрала. Почти сразу, дядя. Просто… он очевиден.

Ян потёр ладонью рот и щёку, загоняя внутрь слово: «Назови».

Какой неприятностью всё обернулось.

— Замечательно, — горько сказал он. — Теперь используешь это в лучших традициях твое…

И снова зажал рот. Двери, что он брякнул. Четвёртая поняла недосказанное. Сникла — так непривычно, почти по-детски. Ян почувствовал стыд.

— Извини, рыжик.

Осеннее солнце прощупало занавески.

В далеком детстве эта девочка любила, когда Ян носил её на плечах. Он тогда был много моложе и сильнее, но ещё и много наивней — думал, обманувшись своим долготерпением и выдержкой, что никогда не причинит боль родным. О, у него были все поводы считать себя чуть ли не мучеником, и не сказать, что это не доставляло ему странноватого удовольствия. В молодости он вообще считался странным типом. И ему это тоже нравилось.

В её далеком детстве он носил племянницу на плечах, а она восторженно изображала впередсмотрящего на мачте и наездника, и, забывшись порой, колошматила его ногами и тянула за вожжи-уши, вскрикивала, гикала и улюлюкала, потому что то на горизонте возникал вражеский корабль (папа), то мелькал хвост лисы, на которую велась охота (мама). И корабль, и лисица радостно подыгрывали — ну, а Ян терпел. Терпеть, как уже говорилось, он умел почти виртуозно. Маячило во мгле минувших лет ещё что-то: сидящие в рваном ажуре теней высокий, как Рик, человек и ребёнок у него на коленях. Кто это, и почему они не играли вместе с ними?

Горький прилив вернулся. Солнце сквозь ветви, цветастые башмаки… И глаза — жёлто-зелёные, яблочные. Ян ошибся — не эта, другая. Четвёртая никогда, даже ребёнком, не позволяла ему обнять себя.