Роман Буревой - Боги слепнут

Он содрогнулся всем телом, вспомнив ночную охоту и свой бег, петлянье по улицам в темноте. Впрочем, для него темнота днем и ночью одна и та же. Как он спасся? Как сумел ускользнуть? Кажется, он перепрыгнул через ограду и упал здесь под пинией, а ловцы помчались дальше, уверенные, что вот-вот настигнут добычу. Он ускользнул. Пока.

– Кто ты? – повторила Арриетта вопрос.

– Я – Гимп, бывший гений.

– Гений! – воскликнула она почти восторженно. – Значит, ты говорил с богами, да?

Он кивнул с неохотой:

– Говорил, и довольно часто.

– Ну и как они, боги? Блаженны и вечны?

– Может быть и блаженны, но не вечны. Хотя и бессмертны. Представь, бессмертны, но не вечны.

Он бросал слова, как другие бросают кости – по воле случая, имитируя мысль. Говорил не для того, чтобы высказаться, но лишь затем, чтобы скрыть чувства и опасения. Но это не злило Арриетту. Напротив. Его словесные обманки забавляли ее, как игра.

– Ты ослеп, когда тебя сбросили на землю?

Гимп отрицательно покачал головой:

– Я ослеп, потому что потащился вместе с армией Руфина в Месопотамию. Люди придумали для низвергнутых гениев сладкую приманку под названием «римское гражданство». Я думал, что смогу быть легионером. Что сдюжу. Я вынослив, ловок, силен. Умен… Но ни ум, ни сила мне не понадобились. Я облучился вместе с другими. Теперь они умирают в клинике Нормы Галликан. А я метаморфирую. Для начала у меня вытекли глаза. Потом произошла регенерация, но что-то нарушилось, и я не могу видеть. Гении под воздействием жесткого излучения метаморфируют. Так же, как и боги. В этом мы схожи. – Походя он сообщил ей свою тайну. Поймет собеседница, не поймет – новый бросок костей. Арриетта поняла, но не подала виду.

– Если бы я видела богов, – задумчиво проговорила Арриетта, – то сложила о них поэму…

– Не трать попусту время. Лучше угости меня вином, да я пойду.

– Куда? – спросила она насмешливо.

Он не ответил, только нахмурил брови.

И он не ушел. Некуда было ему идти. Спустя полчаса он бултыхался в горячей ванне, взбивая густую мыльную пену, и пел охрипшим каркающим голосом о музыке сфер и небесной тверди. Он не подозревал, что Арриетта стоит в дверях ванной комнаты и не может отвести взгляда от его чеканного профиля. Но профиль – это только половина лица. Половина может быть утонченной, но все лицо – безобразным. Но когда смотришь на прекрасный профиль, об этой двуликости догадываться не стоит. Вообще лучше жить, видя лишь половину мира. Так легче.

Арриетта подошла и скинула тунику. Стояла перед гением обнаженная, а он не видел ее. Но что-то почувствовал – замер, прислушиваясь. Потом вытянул руку и коснулся ее колена. Медленно она опустилась в ванну. Одно слово «гений» вызывает в женщинах вожделение. Они млеют от звука его голоса, они сходят с ума от одного прикосновения, молят об одной-единственной ночи, ничего не требуя взамен, на все готовы, лишь бы побывать в объятиях гения. Арриетта не знала, что влечет ее – необыкновенная красота гостя или его гениальная сущность. Или собственное вожделение, давно не находившее выхода.

«Прикосновение гения»… О, неплохое название для поэмы. Название, скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока – хлопья пены на грязной воде и несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей наслаждения.

Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии. Пили кисловатое, терпкое красное… без имени существительного – одних прилагательных вполне хватит для определения сути.

– А ты кто? – Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может насочинять многое, почти все… и ничего. Правда и вымысел были для него равнозначны.

– Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.

– А когда влюблена?

– Не была влюблена лет сто.

– Я тоже. Выпьем за нелюбовь.

Они выпили.

– Нелюбовь – это выше, чем любовь? – попыталась сыграть в игру гения Арриетта.

– Нелюбовь – это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.

– Ты любишь говорить о прежней жизни? – Она любила. Прежняя жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале, не стоит думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?

– Предпочитаю говорить о настоящем. – Подвалы его не интересовали.

– Боишься открыть свои тайны?

– А ты что делала в прежней жизни?

– Тоже писала стихи.

– Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты – нет. Я не люблю константы. Ты жалееешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи все было предопределено на много лет вперед.

– Никогда! – воскликнула она излишне возмущенно, потому что на самом деле иногда с тоской вспоминала прошлое.

– А я жалею, что рассечен на две части полосой времени. Я бы хотел быть гением или человеком. Но быть и тем, и другим невыносимо.

Он усмехнулся тому, как ловко поддел ее на крючок вопроса. И совсем ни к чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво, а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.

– Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться – я не обижусь.

– Я провожу, – пообещала она.

Ей очень хотелось расспросить его о прошлом, и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но не посмела – почудилось, что гений не захочет говорить о том, что утратил.

Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники очереди. Одна была длинная, другая еще длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то поверхностно, будто надели старинные маски актеров трагедий. Чужое горе лишь коснулось их, но не опалило; привело в смятение и заставило прийти в этот просторный двор к двери с надписью «лаборатория крови». Добровольные доноры ждали своей очереди, веря, что немного пурпурной жидкости из их вен спасет чью-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и надеялись только на чудо. Эти вторые были родственниками облученных, пришедшие сдать костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не умели подбирать «чужих» доноров. Если у легионера не было близких родственников с подходящим генетическим кодом, он почти наверняка был обречен умереть от лучевой болезни.

Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по стене. День за днем, минута за минутой она ощущала свое бессилие. Много лет она готовилась к этому и страстно желала, чтобы никому не пригодилось ее умение. Беда грянула нежданно. Они были не готовы. Люди вообще ни к чему не готовы, ни к жизни, ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они тоже обращаются к кому-то и шепчут: «Будь милостив»?