Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку

— Ребята, бросьте грустить… Все понимаю, конечно, но что сделаешь? Я же говорю — вечная память! А разве у вас не умирают больше? И вы не представляете, что чувствуют люди, когда после боя взводом приходится пить водку, отпущенную на батальон? Я тоже не представляю. И не дай нам бог…

— Скажи, Андрей, — нетвердым голосом перебил его штурман, мучающийся неразрешимой загадкой. — Как это может быть — пробой в прошлое? В будущее — это ясно, а в прошлое? Теория не допускает…

Новиков вдруг напрягся. Посмотрел на Герарда очень внимательно, перевел глаза на Корнеева, на Альбу.

— Не допускает, говорите? Да, интересно получается… Ну ладно, о теориях завтра поговорим. Сейчас давайте вернемся к этим… Ревенон а но мутон [1] Revenons a nos moutons ( фр. ) — Вернемся к нашим баранам… , короче. Как вы там все-таки живете, в светлом будущем? У вас, конечно, полный коммунизм, единое человечество и все прочее, о чем мы мечтаем и за что боремся?

Корнеев начал излагать, как можно более популярно, основы политического, экономического и социального устройства земных федераций, конфедераций и союзов, а Альба отошла к окну, взяла с полки толстый том репродукций совершенно ей незнакомых художников: Сомова, Бакста, Бенуа… А их картины ей показались великолепными. Наверное, и все остальное у них так — чудесный, сказочный мир за завесой времени…

Искоса она посматривала вправо, где Новиков, навалившись грудью на край стола и жестикулируя рукой с зажатой в ней дымящейся трубкой, горячо доказывал что-то Корнееву. Девушка поражалась, насколько легко и быстро адаптировался к их обществу Новиков, что ни говори — человек все-таки примитивный. Нет, космонавты изучали историю, знали, что было сделано людьми двадцатого века для человечества, представляли огромность их исторического подвига. Но это все разумом. А душой, эмоциями люди двадцатого века все же ощущались Альбой далекими, непохожими на людей освобожденного мира, малознающими, обиженными судьбой. Предки жили и умирали в болезнях, скудости, темноте. Мир их был жесток и кровав, и, соответственно, люди такого мира не могли не быть грубыми, пусть по необходимости — но жестокими и, конечно, с болезненно деформированными чувствами. Альба, например, не представляла, как человек, пусть и признанный героем на самой справедливой из войн, собственноручно уничтоживший не то двести, не то триста врагов, мог оставаться нормальным, спокойным, не утратившим обычных человеческих черт человеком…

И ничего странного в таких ее мыслях не было. Что могла почерпнуть она из учебников, обычная девочка, потом девушка двадцать третьего века, никогда специально не изучавшая социопсихологии? История двадцатого века в популярном изложении умещается на двух видеокристаллах, это шесть часов текста с хроникой. Что можно понять из этих часов, разбитых на десятиминутные уроки, о внутреннем мире живших тогда людей, об их чувствах, радостях, побуждениях, делах и заботах?

Конечно, есть литература тех лет, сохранились подлинные фильмы, видеозаписи. Но кто их смотрит и читает, кроме специалистов? Сокровища духа былых времен для большинства потомков — только имена гениев, два-три афоризма, десяток цитат…

Многим доводится пожалеть своих предшественников — несчастные, как им не повезло, что не дожили до нашего, самого лучшего из всех времен… Но жили и тогда люди, и, пожалуй, не хуже нашего, а если чего не имели из нынешних благ, так и не нужно это им было, и может, с бо́льшим основанием — им бы нас пожалеть?

…Новиков никак не соответствовал сложившемуся у Альбы стереотипу. Веселый, энергичный, подвижный, лишенный каких бы то ни было комплексов, и архаические слова звучат у него совсем иначе, чем на страницах древних книг. Оказался он крепок, подтянут, мускулист; совсем не похоже, что мучают его тысячи болезней и подстерегает неминуемая ранняя смерть.

Ему, очевидно, надоело сидеть, он встал из-за стола и начал, не прекращая разговора, ходить между окном и камином. При каждом шаге его хлопал по бедру массивный кожаный футляр.

— А что вот это, Андрей? — спросила Альба, когда он поравнялся с нею в очередной раз.

— Это? — Новиков вновь внимательно посмотрел ей в глаза, как давеча, после вопроса Герарда. Лицо у него вдруг стало неприятное. Отстегнув ремешок, перехлестывавший крышку футляра, он вытащил и показал ей тускло блестящий пистолет с длинным стволом и изогнутой деревянной рукояткой.

— Прошу. «Борхарт-Люгер 08». Огнестрельный механизм на предмет самообороны в период межгосударственных конфликтов и классовых битв, годится, разумеется, и в других ситуациях. Если останетесь здесь, придется научиться пользоваться.

— А что, есть необходимость? — спросил Корнеев.

— Стал бы я его таскать, — дернул щекой Новиков. — А у вас какое оружие?

— Сейчас — никакого. А вообще, конечно, имеется, только на других принципах…

— А этот чем плох? Ну ладно, об этом тоже еще успеем… — Новиков спрятал пистолет и вновь стал веселым и радушным. Впрочем, разговор затухал.

Корнеев тоже подошел к окну. Садящееся солнце окрасило ледяные узоры в нежно-малиновый цвет. От стекла тянуло холодом.

Страшно все же. Сейчас он уже сдал бы свою вахту, посмотрел гипнофильм или почитал бы и ушел в сон на свои сорок суток. А где он сейчас? Голова плавно кружилась, в ушах слегка шумело, словно поднес к уху большую раковину. Новиков подошел неслышно, стал рядом.

— Вы, я вижу, постарше других и покрепче, — совсем новым, негромким и сочувственным голосом сказал он. — Я все понимаю, но так сейчас надо. Не считайте меня бесчувственным болваном. Мы просто знаем толк в соответствующих ситуациях. Вы сколько лет живете?

— Я? Пятьдесят пять.

— Нет, не вы лично. Вообще люди.

— Как кому повезет. А в среднем лет сто пятьдесят — сто восемьдесят.

— Да… А мы — семьдесят. Ну, чуть бывает больше. А то и того не дотягиваем.

— Я знаю. И еще у вас войны.

— Это тоже есть. Так что с траурными моментами почаще вас сталкиваемся.

Помолчали еще. Новиков хрипел трубкой, деликатно пускал дым в сторону.

— Но все же — откуда вы здесь? Ведь в ваше время, в двадцатом веке, к звездам не летали…

Новиков усмехнулся.

— Вы знаете, как далеко мы сейчас от Земли?

— Знаю. Больше тридцати парсек.

Новиков кивнул и отвернулся. Засмотрелся на Альбу, которая увлеченно занималась книгами. Брала их в руки, перелистывала, вдыхая ни с чем не сравнимый запах старой бумаги и переплетов. Через эти пакеты печатных листов прошлое удивительным образом смыкалось в ее руках с настоящим, тем более, что на полках стояли книги не только двадцатого, а и девятнадцатого, даже восемнадцатого веков.

— Знаете, давайте обо всем — завтра, — как бы даже просительно сказал Новиков, отрывая взгляд от девушки. — А сейчас я предлагаю — в баню. Очень способствует. — Он уже не в первый раз употребил это бессмысленное, но какое-то очень многозначительное выражение. — Кстати, вы знаете, что такое настоящая русская баня без всяких новомодных тенденций?