Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

– Это должна была быть Тайная Вечеря, – сказал Марти. – Разве я не прав? Вы собирались сбежать до того, как он придет за вами.

– В некотором смысле.

– Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого начал рассказ с того места, на котором остановился.

– Он многому меня научил. После войны мы некоторое время путешествовали, собрав небольшое состояние. Я со своими навыками, он со своими. Потом мы приехали в Англию, и я занялся химией.

– И разбогател.

– На зависть Крезу. Это заняло несколько лет, но деньги пришли, власть пришла.

– С его помощью.

Уайтхед нахмурился, услышав это неприятное замечание.

– Да, я следовал его принципам, – ответил он. – Но он процветал ничуть не меньше, чем я. В его распоряжении были мои дома, друзья. Даже моя жена.

Марти хотел что-то сказать, но Уайтхед перебил его:

– Я тебе рассказывал про лейтенанта? – сказал он.

– Вы упомянули о нем. Васильев.

– Я сказал, что он умер? Не выплатил долги. Тело вытащили из канализации Варшавы.

– Мамулян убил его?

– Лично – нет. Но да, я думаю… – Уайтхед замолк на полуслове, почти наклонил голову, прислушиваясь. – Ты что-нибудь слышал?

– Что?

– Нет. Все в порядке. Померещилось. О чем я говорил?

– Лейтенант.

– О да. Это часть истории… Я не знаю, будет ли это слишком много значить для тебя… но я должен объяснить, потому что иначе остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я нашел Мамуляна, была невероятной. Бесполезно пытаться описать, как все происходило на самом деле, но ты видел, как солнце касается верхушек облаков: они становятся цвета румянца, цвета любви. И я был так уверен в себе, так уверен, что ничто и никогда не сможет причинить мне вреда. – Он остановился и облизнул губы, прежде чем продолжить. – Я был идиотом. – От презрения к самому себе слова жалили. – Я шел по развалинам – повсюду запах гнили, грязь под ногами, – и мне было все равно, потому что это не мои развалины, не моя гниль. Казалось, что я выше всего этого, особенно в ту ночь. Я чувствовал себя победителем, потому что был жив, а мертвые – мертвы. – Словесный поток ненадолго прервался. Когда он снова заговорил, слова звучали так тихо, что прислушиваться было больно: – А что я знал? Вообще ничего. – Он прикрыл лицо дрожащей рукой и тихонько прошептал: – Господи Боже…

В наступившей тишине Марти показалось, что он что-то услышал за дверью: какое-то движение в коридоре. Но звук был слишком тихим, чтобы он мог быть уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной неподвижности. Двигаться сейчас, говорить – значит нарушить исповедь, и Марти, как ребенок, пойманный на крючок искусным рассказчиком, хотел услышать конец повествования. В тот момент это казалось ему важнее всего.

Продолжая прикрывать лицо рукой, Уайтхед пытался сдержать слезы. Через некоторое время он снова ухватил историю за хвост – осторожно, будто она могла ужалить его насмерть.

– Я никогда никому об этом не рассказывал. Думал, если буду молчать и позволю этому стать еще одним слухом, рано или поздно он исчезнет.

В коридоре послышался еще один звук, похожий на вой ветра в крошечном отверстии. А потом раздался скрежет у двери. Уайтхед ничего не слышал. Он снова был в Варшаве, в доме с костром и лестницей, со столом и тлеющим пламенем. Почти как та комната, в которой они сейчас находились, но пахло скорее старым огнем, чем прокисшим вином.

– Помню, – сказал он, – когда игра закончилась, Мамулян встал и пожал мне руку. Холодная рука. Ледяная рука. Затем дверь за моей спиной открылась. Я повернулся вполоборота, чтобы посмотреть. Это был Васильев.

– Лейтенант?

– Он ужасно обгорел.

– Он выжил, – выдохнул Марти.

– Нет, – последовал ответ. – Он был совершенно мертв.

Марти подумал, что, возможно, упустил в истории часть, которая могла бы оправдать это нелепое заявление. Но нет, безумие представили как чистую правду.

– Это сделал Мамулян, – продолжил Уайтхед. Он дрожал, но слезы прекратились, вскипев от яркого света воспоминаний. – Видишь ли, он воскресил лейтенанта из мертвых. Как Христос Лазаря. Наверное, ему нужны были подручные.

Когда он замолк, в дверь снова начали скрестись – безошибочная мольба о разрешении войти. На этот раз Уайтхед услышал. Очевидно, момент слабости прошел. Он резко вскинул голову.

– Не отвечай, – приказал он.

– Почему нет?

– Это он, – сказал старик, вытаращив глаза.

– Нет. Европеец исчез. Я видел, как он уходил.

– Не Европеец, – ответил Уайтхед. – Это лейтенант. Васильев.

Марти недоверчиво посмотрел на него.

– Нет, – сказал он.

– Ты не знаешь, на что способен Мамулян.

– Вы ведете себя нелепо!

Марти встал и стал пробираться сквозь стекло. Позади себя он услышал, как Уайтхед снова сказал: «Нет, пожалуйста, господи, нет…», но повернул ручку и открыл дверь. Скудный свет свечей озарил того, кто желал войти.

Это была Белла, Мадонна псарни. Она неуверенно стояла на пороге, ее глаза – вернее, то, что от них осталось, – сердито смотрели на Марти, а язык, похожий на лоскут червивой мышцы, свисал изо рта, словно у нее не хватало сил втянуть его. Откуда-то из глубины своего тела она выдохнула тонкий свист, похожий на вой собаки, ищущей человеческого утешения.

Марти сделал два или три неуверенных шага назад от двери.

– Это не он, – сказал Уайтхед, улыбаясь.

– Господи…

– Все в порядке, Мартин. Это не он.

– Закройте дверь! – сказал Марти, не в силах пошевелиться и сделать это сам. Ее глаза, ее зловоние держали его на расстоянии.

– Она не хочет ничего плохого. Иногда приходила сюда за угощением. Она была единственной, кому я доверял. Мерзкий вид.

Уайтхед оттолкнулся от стены и пошел к двери, пиная на ходу разбитые бутылки. Белла повернула голову, следя за ним взглядом, и ее хвост начал вилять. Марти отвернулся, ошарашенный; его разум метался в поисках какого-то разумного объяснения, но его не было. Собака мертва: он сам ее упаковал. О похоронах заживо не могло быть и речи.

Уайтхед смотрел на Беллу через порог.

– Нет, ты не можешь войти, – сказал он ей, будто она была живым существом.

– Отошли это, – простонал Марти.

– Она одинока, – ответил старик, упрекая его за отсутствие сострадания. У Марти мелькнула мысль, что Уайтхед сошел с ума.

– Я не верю, что это происходит, – сказал он.

– Собаки для него ничто, поверь мне.

Марти вспомнил, как он наблюдал за Мамуляном, стоявшим в лесу и смотревшим на землю. Могильщика он не видел, потому что его не было. Они эксгумировали сами себя, выползая из пластиковых саванов и пробираясь к воздуху, орудуя лапами.

– С собаками все просто, – сказал Уайтхед. – Не так ли, Белла? Вас учат повиноваться.

Она обнюхивала себя, довольная тем, что увидела Уайтхеда. Ее бог все еще пребывал на небесах, и в мире все было хорошо. Старик оставил дверь приоткрытой и повернулся к Марти.