Виктор Точинов - Стая

Второго такого подворья во всей Нефедовке не было – два вытянутых дома-близнеца, а между ними неширокий тенистый дворик. Посередине, укрытая от прямых солнечных лучей, протянулась грядка, усеянная шампиньонами, – длинная, очень высокая… Возле грядки стояла женщина.

Стояла долго – пришла сюда еще засветло, а стемнело уже давненько. Двор заливала мгла, в окнах – ни огонечка. Лишь большие круглые шляпки грибов смутно белели во мраке, и женщине казалось отчего-то, что светятся они своим собственным слабым светом. Неприятным, мертвячьим…

А может, и в самом деле светились. А может, и мертвячьим… Что только не рассказывали – шепотом, на ухо, между своими – о делах, происходивших за высоким заплотом Ольховских… Вернее, Ольховской, – всем тут заправляла Бабонька, как звали ее в семье.

Женщина, статуей застывшая у гряды, в мыслях называла хозяйку подворья иначе: старой ведьмой. И не думала, что когда-нибудь придет сюда…

Однако пришла. Пришла и простояла несколько часов.

…Наконец прозвучал скрип – громко, протяжно. За раскрывшейся дверью – темнота, черный провал в никуда. Голос, казалось, принадлежал не человеку, не женщине, но сгустившейся мгле:

– Пришла? Чего надо-то?

Женщина попыталась что-то произнести, не получилось, со второй попытки выдавила одно лишь слово:

– Помоги…

– Чем ж я тебе помогу? – удивилась тьма. – Сама ж знаешь, и дитёв в школе учишь – в нау-у-у-уку верить надобно, а не бабкам-ведьмам… Вот в город и езжай, к дохтурам, на-у-у-у-ука тебе и помогёт…

Женщина рухнула на колени. Резко, словно кто-то сзади рубанул по поджилкам. Потом не могла вспомнить: говорила ли она что-то еще, молила ли, объясняла ли, что доктора поставили не оставляющий надежды диагноз… Или просто молча стояла на коленях, умоляюще сложив у груди руки.

– Ладно уж… – смягчился голос. – Приноси… Отработаешь потом, отблагодаришь. А то: на-у-у-у-ука…

…Бабонька Ольховская никак не походила на традиционный образ старухи-ведьмы, на сгорбленное морщинистое создание с клюкой, – высокая, на удивление статная для своих лет… Не согнули ее ни годы, ни смерть мужа и обоих сыновей, – и, казалось, не согнет ничто и никогда.

Настасью-учительницу она в дом так и не пустила – на пороге приняла из рук в руки исхудавшее, невесомое тело ребенка. Пускай сучка образованная там постоит, у грядки шампиньоновой, навозным духом подышит, – глядишь, и посвежеет в мозгах-то…

Освещения в комнате не было: ни лампы, электрической либо керосиновой, ни обыденной свечки, ни экзотической ныне лучины. Самую малость света давали угли, багровеющие в маленькой круглой жаровне. В котелке, стоявшем над ней на треножнике, уже третий час медленно, лениво побулькивало какое-то варево…

Почти полная темнота ничем не мешала Бабоньке. Время от времени она подходила к прячущимся во мраке полкам, уверено доставала новые ингредиенты – из мешочков, баночек, коробочек… Что-то сразу отправляла в котелок, что-то предварительно долго измельчала в бронзовой ступке бронзовым же пестиком.

Во время одной из таких манипуляций из темноты донесся слабый стон. Подошла, не выпуская пестика, пощупала лоб щенку, лежащему на огромном сундуке, прислушалась к неровному, прерывистому дыханию. Ничего, не отходит пока… Сучье семя, оно живучее…

Долгие труды подошли к концу. Бабонька в последний раз помешала зелье, убрала котелок с треножника. Теперь самое главное… Подошла к стене, сняла икону – лик в темноте не разглядеть. Впрочем, и на свету мало что можно было бы рассмотреть на закопченной почерневшей доске.

Икона беззвучно – на манер шахматной доски – разделилась на две шарнирно соединенные половинки. Бабонька достала из тайника невеликого размера скляночку, откупорила – держа в вытянутых руках, подальше от себя. Затем окунула в склянку вязальную спицу, и тут же макнула ее в котелок с варевом. Достаточно… Стиснув щеки мальчика узловатыми сильными пальцами, вливала в рот ложку за ложкой, – он дергал головой, отплевывался, но что-то внутрь все-таки попадало. Оставшееся зелье слила в большую прямоугольную бутыль из толстого стекла – пусть уж дальше училка сама сына выхаживает…

Если бы Бабонька знала, или хотя бы на миг заподозрила, что пятнадцать лет спустя у спасенного Кольки, сына учительницы Настасьи Ростовцевой, закрутится любовь с ее внучкой Лизой Ольховской, то…

То она бы разбила ему голову тем самым бронзовым пестиком.

Не раздумывая.

На шухере оставили Гуся. Здоровенный, толстый (редкое качество для детдомовца), а самое главное – трусоватый, внутри он был только помехой.

Макс подковырнул ножом шпингалет форточки, толкнул. Открылась внутрь с легким скрипом. Постояли, прислушиваясь. Тишина. Только поодаль, участка через три, побрехивала собака – лениво, не чуя их. Изнутри – ни звука. Все правильно, раз ни свет, ни синюшный экран телевизора в окнах не виднелись, – никого нет. И до выходных не будет.

Подтянувшись, Макс рыбкой нырнул в форточку. Невысокий для своих пятнадцати, худой, жилистый – эту часть операции он всегда брал на себя.

…В темноте с дверными замками мудрить не стал – распахнул обе створки окна, Дрон и Шмыга залезли внутрь. У Дрона имелся с собой фонарик, стекло заклеено изолентой – узкий лучик метался по комнате бессистемными прыжками.

– Нема ящика, кажись, – тихонько сказал Шмыга и хлюпнул носом. Прозвищем своим он был обязан хроническому насморку.

На телевизор у них имелся заказ. Если здесь не найдется, придется лезть еще в одну халупу. Бывают такие жмоты, не желают покупать ящик для дачи, привозят с собой, когда выезжают надолго.

– Щас в другой комнатухе поищем, – вполголоса откликнулся Дрон. – А ты холодильник ошмонай, хавать охота, сил нет. Может, че оставили…

У Макса фонарика не было, он осматривал дальний угол, двигаясь вдоль стены и зажигая одну за другой спички. Ничего интересного. Посудная полка – дешевые фарфоровые тарелки, алюминиевые кружки. Рукомойник на стене, зеркало. Фотография за стеклом, в деревянной рамке. На фотографии люди в форме.

Свет вспыхнул.

На пороге стоял человек, одетый лишь в трусы и майку..

Макс к нему не приглядывался – прыжком рванул к окну. Столкнулся там с Дроном – тот уже протискивался наружу. Макс за ним.

Вопль. Макс, оседлавший подоконник, обернулся. Шмыга бился в руках неожиданно появившегося человека и истошно верещал. Макс спрыгнул обратно в комнату. Выдернул финку. Пускать в дело не собирался – припугнуть, взять на понт. Увидел: Шмыгу держит старик – седой ежик волос, морщинистое лицо. Ах ты, хрен трухлявый! Ну, щас получишь… Подскочил, размахнулся рукой с зажатым ножом – ударить не лезвием, просто кулаком, много ли старому надо..