Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Мощные прожекторы осветили разрушенный угол общежития — дыру в стене, выведшую узников недр земных — во двор. У Павла на глаза навернулись слёзы. Из той полумглы, в которой барахтался сейчас его разум, картина, высвеченная прожекторами, показалась ему очень грустной. Всего шестеро беглецов. Таких жалких, таких крохотных, в сравнении с огромными тенями, плясавшими за их спинами, на стене. Павлу подумалось: прожекторы будто бы покопались в грязном белье, назвали его самого и его спутников — дураками и грязнулями, посмеялись над ними — над тем, что их руки и ноги — ободраны и кровоточат; прожекторы обесценили подвиг.

- Не смейте! — Закричал Павел, поднявшись в полный рост. Он и сам не знал, к кому столь гневно обращался. К тысячеваттным лампам, или к людям, их зажегшим.

- Эй, а ну сядь, — ухватил управдома за штанину Третьяков. — Они могут стрелять на поражение.

- Не смейте! — Ещё раз повторил Павел. Он капризно дёрнул ногой и вырвался из-под третьяковского надзора.

- Не двигайтесь! Сохраняйте спокойствие! Вы можете быть заражены и опасны для окружающих. В этом случае вам окажут помощь. Все попытки к бегству будут пресечены. Ради вашей собственной безопасности, не пытайтесь бежать! — Наверное, гнусавые военные репродукторы так объявляли о потере городов на Западном фронте. Голос являлся оружием. Это оружие угрожало Павлу. Оно желало подчинить себе его волю. Управдом набрал воздуха в лёгкие. Он не сомневался, что выкрикнет сейчас что-то жуткое, разрушительное, уничтожит единственным словом своих обидчиков.

- Не смейте! — Мучительный свет закрыла собою огромная фигура.

Павел поперхнулся непроговорённым. Подавился собственным проклятием. Он видел перед собою непонятно откуда взявшийся монумент — глыбу из чёрного камня, — и всё-таки эта глыба была жива: говорила, защищала. Она подняла обе руки, развела их на ширину плеч и растянула между ними ткань плаща.

Что-то знакомое. Павел как будто встретил призрака из прошлого. В памяти всплыло: мёртвый переулок, проблесковый полицейский маячок, младенец, поражённый чумой…

Тогда у управдома тоже был защитник. Куда ниже ростом, чем этот гигант. Но тоже чёрный, как сама пустота, и тоже с плащом, гасившим электрический свет и звёзды.

Или защитника не было? Ничего — не было? Лишь игра больного воображения сводила с ума тогда и сводит сейчас?

- Ты видишь его? — Павел обернулся к Третьякову. — Ты видишь то же, что и я?

Коллекционер не отвечал. Он словно бы замер во времени и пространстве. Да что там Третьяков — замерло всё вокруг! Студентка, обхватившая голову руками; студент-оборванец, с гримасой боли осматривавший сильно расшибленное колено. Алхимик, поднёсший к носу комок коричневой грязи. Они все превратились в статуи. В неподвижные изваяния.

Защитник сперва тоже не двигался с места. Однако, как только Павел решил, что, наверное, умер — вырвался из страдания и всевозможных необходимостей, — чёрный монолит зашевелился. Он развернулся. Так показалось Павлу. Стоял спиной — и вот уже крутанулся вокруг своей оси — оборотился к управдому лицом. Но ни лица, ни особых примет, ни покроя одежды, — не раскрыл. Монолит жил в тени. Брал силы из тени. Ограждал себя тенью от любопытных глаз, оружия и пересудов.

Он склонился перед Павлом — не почтительно, не небрежно — всего лишь так, как высокий человек наклоняется к уху низкорослого, чтобы без крика поговорить.

- Держись за мою руку. Мы полетим. — Пророкотал голос. Странный голос, лишённый выразительности и тона. Слова, что он произносил, походили на чётки — на бусины отдельных звуков, нанизанные на тонкую нить смысла.

- Я могу взять с собою… других?.. — Выговорил Павел. Сама идея полёта с тенью отчего-то не взволновала его.

Чёрный защитник словно бы задумался; потом тяжело кивнул. Управдому показалось, это был кивок.

У ног Павла возник омут. Его форма отдалённо напоминала человеческую пятерню. Настоящий бездонный омут бездонного озера. Словно мальки, в нём плескались краски. Оттенки чёрного. Все оттенки чёрного, до единого: угольно чёрный; чёрный, как грешная душа; чёрный, как платок вдовы.

Управдом протянул руку. Краски как будто почувствовали это: принялись порхать в невероятном темпе; сплетались друг с другом, расплетались, образовывали странные сочетания.

Рука Павла коснулась омута.

Он не ощутил ничего — ни воды, ни холода, ни боли. Ничего из того, с чем боялся встретиться.

А Защитник словно бы слегка присел, согнул колонны-ноги, — и вдруг резко оттолкнулся ими от земли. Он прыгнул прямиком в небо, в ночное звёздное небо. У Павла захватило дух. Ему казалось: скорость полёта такова, что намного превышает крейсерскую скорость авиалайнера. Его должно было разметать ветром, разорвать на молекулы. Но земля удалялась, а управдом оставался жив и невредим. Когда первый страх притупился, Павел огляделся по сторонам. Вся пятёрка выбравшихся из подвала, не считая самого Павла; вся пятёрка недвижных изваяний, летела вместе с ним. А помимо этих пятерых управдом с удивлением разглядел по правую руку от себя богомола. Откуда он здесь взялся? Так значит, он не погиб и не затерялся в подвале?

- Зачем ты здесь? — Спросил Павел у богомола, не надеясь на ответ. Но богомол вдруг повернул голову — единственный подвижный из неподвижных.

- Затем, что ты этого захотел. — Пропел он.

- Зачем мне этого хотеть? — Не поверил Павел. — Ты причиняешь боль.

- Затем, что ты ещё не похитил мою историю, как похитил истории всех остальных.

- Я не…

- Брось! — Перебил богомол. — Это твоё предназначение — похищать. Я мог бы сопротивляться, но не стану этого делать. Приступай! Путь предстоит долгий, а тебе нечем заняться.

Павел огляделся вновь. Проник взглядом за границы стремительной тени, которая несла его в ладонях неведомо куда. Внизу, в голубой дымке, плыла Земля. Близкий, похожий на новогоднюю ёлочную гирлянду, млечный путь светил чистым белым светом. Кольца Сатурна выгибались огромной, идеальной, аркой. «В космосе — абсолютный ноль, минус двести семьдесят градусов. — Подумалось Павлу некстати. — А ведь ни за что не скажешь! А скажешь — никто не поверит». Он не желал верить богомолу, не желал признавать себя вором чужих историй, — но уже понимал, что мозголом — прав. Как прежде был прав Людвиг. Как вечно прав Третьяков.

Управдом вновь взглянул на богомола. Впервые — без страха. Впервые — с интересом.

То, что городской ополченец слегка обрюзг и растолстел, подзабыл, как обращаться с оружием и подхватил постыдную хворобу — должно быть, от продажной девки, как раз в день разговения после Великого поста, — ещё не давало никому в Руане права давить его лошадьми. А вот высокий незнакомец, явившийся в город с востока, не посмотрел ни на боевые раны ополченца, ни на его немощь — так зазвездил плетью по спине, что у бедняги аж глаза выкатились из глазниц, а зубы прикусили кончик языка.