Николай Норд - Избранник Ада

В нем было все то же, что я заметил и ночью, но добавилось и нечто новое, вернее, новое ощущение, что сразу мне не бросилось в глаза. Это были настенные часы-ходики. Обыкновенные – с кукушкой и бронзовой гирькой на цепочке. Но что-то в них было не так. И я никак не мог понять: ЧТО именно в них было НЕ ТАК? Бросилась и еще одна странность: в двустворчатом, светлого дерева, шифоньере, торчал в дверце ключик, игравший золотыми бликами. Золотой ключик для Буратино! Интересно, по забывчивости ли Софья оставила его там, умышленно ли или из простой доверчивости ко мне? Велико было искушение повернуть его затейливую фигурную головку и посмотреть на гардероб примадонны, а, может, и на что-то запретное.

Но, как порядочный малый, я не мог себе позволить шариться в чужой жизни, подглядывать в нее исподтишка. С другой стороны, такая ли уж это и чужая жизнь, коли я собирался связать с ней свою? Поколебавшись пару минут, я коснулся холодного металла и открыл дверцы шкафа. Оттуда густо пахнуло смешанным запахом нафталина и ароматом незнакомых мне духов. Увиденное там поразило меня.

В левой стороне шифоньера на вешалках были развешаны платья и блузы из тончайшего шелка из струящихся, неизвестных мне доселе тканей, шерстяные костюмы и кофточки. Была там и, редчайшая в Союзе, но мне уже знакомая вещь – болоньевый плащ. У нас такие тогда еще не носили, потом только нашенские появились – года через два по цене в половину месячной зарплаты среднестатистического трудящегося, то есть, в переводе на самую твердую жидкую валюту СССР – ящик водки! Но точно такой же я недавно видел у моего двоюродного брата, секретаря райкома комсомола, побывавшего в Дании в рамках молодежного сотрудничества двух стран. Там он его купил за шесть рублей в переводе на советские деньги, что эквивалентно всего двум поллитровкам, да еще и авторучку бесплатно дали, в качестве презента… Черным глянцем поблескивало кожаное зимнее пальто, с воротником-чернобуркой, сухо захрустевшее под моими руками, словно, перемалываемые челюстями, кукурузные хлопья.

Все эти изделия изнутри были маркированы иностранными лейблами. Две вещицы скрывали полотняные накидки, похожие на большие мешки. Когда я вынул их из шкафа и освободил от скрывающего их тряпья, то моим глазам предстали норковое манто и, совершенно роскошная, соболья шуба. Собольих шуб в натуре я еще не видал никогда, не видел также, чтобы кто-то когда-то носил в нашем городе и норковых шубеек. Только в заграничных кинофильмах на артисточках. Воротнички и шапки из норки себе еще позволить кто-то мог, но шубу… В магазине «Меха» на Станиславского я видел подобный полушубок, висевший в саркофаге из пуленепробиваемого стекла. В единственном экземпляре, он мозолил глаза восхищенных покупательниц вот уже второй год, и цена у него была что-то около четырех тысяч рублей – столько стоил «Москвич»! Ничего себе! Никто не покупал ее за такие бешеные деньжищи. Сколько же должна была стоить соболья шуба? Как «Волга»?

Я осторожно, как к чужой голой женщине, прикоснулся к гладкому, поблескивающему серебром, коричневому собольему меху. Вот это да! Мне захотелось стать женщиной, чтобы примерить на себя это богатство. Но…

Правая, меньшая часть фанерного шкафа-склада, разделена четырьмя полками. На верхней размещались меховые шапки из голубого песца, того же соболя и осенние шляпки из фетра и кожи.

Вторая полка была забита различным парфюмом в вычурченных флакончиках матового и цветного стекла, в каких-то невиданных баночках, коробочках, трубочках – все сплошь с заграничными золотыми и серебряными наклейками и надписями. Изнутри правой двери было зеркало с маленькой полочкой, и я понял, что Софья наводит свой марафет именно здесь, за неимением в номере трюмо или косметического столика.

На остальных двух полках – какие-то пододеяльники, простыни, пакеты с чулками и прочими тряпками. Особо привлекло мое внимание наборы кружевного нижнего белья – ни чета нашему ширпотребу, тут в одно само белье можно влюбиться, безо всякой в нем женщины. Кстати, а что было надето на Софье? Я же в темноте не разглядел толком. Вот бы на Софью в этой красотище посмотреть! Пожалуй, это было бы похлеще, чем поглазеть на нее просто нагую.

На третьей же полочке, сверху, ближе к краю, лежала простенькая деревянная шкатулка из полированного дуба с бронзовым крючочком, закрывающим крышку. Сбоку от нее, бочком, прятался кошелек из настоящей крокодиловой кожи, больше похожий на косметичку, с серебряной застежкой-защелкой. Вместо привычных шариков на ней были две изящные женские головки, смотрящие в противоположенные стороны. На коже красовалось теснение крупными латинскими буквами «Bulaggi». Кошелек был серьезно потерт, он, наверное, был очень стар и пах деньгами. Старыми деньгами, которые перебывали в тысячах рук.

Я открыл его. Там лежала свернутая пополам тоненькая пачка сотенных купюр. Пересчитал. Девятьсот рублей. Не так и много. Впрочем, это «немного» составляло годовую пенсию моего отца! Наверное, именно этот кошелек бросил ей в ноги Алекс, когда выпер Софью из дома. И, наверняка, там была ровно тысяча, а сотня ушла на билет до Новосибирска, на то да се, по мелочам. А потом ей в Оперном дали подъемные, потом стали выдавать зарплату, поэтому она сюда больше не заглядывала.

Положил кошель на место и заглянул в оказавшуюся довольно тяжелой шкатулку. Там были, видимо, те самые цацки, о которых мне говорила Софья. Золотой браслет, похожий на миниатюрную танковую гусеницу с золотыми же, круглыми часиками нашей марки – «Чайка», пятьсот восемьдесят третьей пробы. Все остальные безделушки тоже были из золота, все той же пробы и тоже советского производства, кроме нескольких пластинок, на обратной стороне которых стояло четырехдевяточное клеймо, и красовалась цифра «10 г».

Я взял в руки и прикинул на глаз вес массивной, толщиной в полпальца, витой короткой цепи – тянула грамм на сто, не меньше. Кроме того, в шкатулке лежали тоненькая длинная цепочка с, внутри пустым, без фотокарточек, медальоном, десяток разномастных колец и перстней с камнями и без, золотой крестик, несколько пар сережек, одни – крупные, массивные, с рубинами, а также мужские золотые запонки с аметистами. Неплохой набор! Тоже тянет не на одну тысячу.

Положив шкатулку на место, я перевел взгляд на дно шкафа. Там аккуратно выстроилась в ряд обувь певицы. Осенние и зимние сапожки, каких у нас тогда тоже еще не носили, из хорошей кожи, с металлическими пряжками-застежками и на замках-молниях. Сафьяновые остроносые полуботиночки; парадные, изящные туфельки из бардовой замши; невиданной доселе мной формы – белые босоножки, состоящие из платформы и каких-то длинных, золотистых ремешков. Одни, сероватого цвета, туфельки на тонюсеньких каблучках, с золотыми подковками на них, выделялись особо, и я даже взял их в руки, чтобы рассмотреть странную, чешуйчатую их поверхность. Наконец я понял: так это же змеиная кожа! Ого!