Клайв Баркер - Проклятая игра

— Дайте мне возможность доказать. Ведь я прошу немного. Если я не справлюсь, это будет моя вина, правда? Только один шанс. Вот все, о чем я прошу.

Лицо Тоя выражало нечто вроде сочувствия. Неужели нее кончено? Неужели он передумал — один неверный ответ, и все испорчено, — и теперь мысленно закрывает свой портфель и возвращает дело Штрауса М. в липкие руки Сомервейла, чтобы тот похоронил папку между делами других заключенных?

Марти стиснул зубы и опустился в неудобное кресло, уставившись на свои дрожащие руки. Он не мог смотреть на побитую элегантность лица Тоя. Особенно теперь, когда так раскрылся. Той увидел бы в его глазах боль и надежду, а Марти не вынес бы этого.

— На вашем суде… — заговорил Той.

Ну что еще? Зачем он продолжает эту пытку? Марти сейчас хотел одного: вернуться в камеру, где Фивер сидит на койке и играет со своими куколками, где знакомая скука и монотонность укроют его. Но Той не спешил. Он хотел знать правду, полную правду и ничего, кроме нее.

— На суде вы заявили, будто личным мотивом для вовлечения вас в ограбление были игорные долги. Я прав?

Марти перенес свое внимание с рук на ботинки. Шнурки развязались. Они были достаточно длинными, чтобы завязать двойной узел, но у Марти никогда не хватало на это терпения. Ему нравились простые узлы. При необходимости можно легко потянуть за конец шнурка, и узел исчезал, как по волшебству.

— Это правда? — снова спросил Той.

— Да, это правда, — ответил Марти. Он зашел слишком далеко, так почему не завершить историю? — Нас было четверо. И два ствола. Мы хотели взять инкассаторский фургон. Все пошло из рук вон плохо. — Он поднял глаза, Той внимательно смотрел на него. — Водитель получил пулю в живот. Потом умер. Об этом есть запись в моем деле, не так ли?

Той кивнул.

— А про фургон? Это тоже есть в деле?

Той не ответил.

— Он оказался пустым, — продолжал. Марти. — Мы ошибались с самого начала. Эта хрень была пустой.

— А долги?

А?

— Ваши долги Макнамаре. Вы все еще должны ему? Парень уже действовал Марти на нервы. Какое дело Тою, должен он кому-то здесь или нет? Никакого; это прикрытие, чтобы с достоинством удалиться.

— Отвечайте мистеру Тою, Штраус, — потребовал Сомервейл.

— А какое вам дело…

— Мне интересно, — искренне ответил Той.

— Понятно.

Засунь свой интерес себе в задницу, подумал Марти. Они уже услышали его исповедь и получили намного больше, чем предполагалось.

— Я могу идти? — спросил Марти.

Он взглянул на них. Не Той, а Сомервейл ухмылялся в дыму своей сигареты, довольный тем, что беседа потерпела крах.

— Полагаю, да, Штраус, — ответил он. — Если у мистера Тоя больше нет вопросов.

— Нет, — глухо отозвался Той. — Нет, я полностью удовлетворен.

Марти поднялся, все еще избегая смотреть Тою в глаза. Маленькая комната заполнилась отвратительными звуками: скрежет ножек стульев по полу, резкий кашель Сомервейла. Той записывал что-то в блокнот. Все кончено. Сомервейл сказал:

— Вы можете идти.

— Было очень приятно познакомиться с вами, мистер Штраус, — проговорил Той в спину Марти, когда тот подошел к двери.

Марти повернулся. Он никак не ожидал, что Той улыбнется ему и протянет ладонь для рукопожатия. Марти кивнул и взял его руку.

— Спасибо, что уделили мне время, — закончил Той.

Марти закрыл за собой дверь и отправился в камеру в сопровождении надзирателя Пристли.

Он смотрел на птиц, пикирующих с крыши здания на землю в поисках лакомых кусочков. Они прилетали и улетали когда хотели, они строили гнезда, они принимали свободу как данность. Марти не заведовал им ни капли. А если и завидовал, то сейчас было не время распускаться.

Прошло тридцать дней, ни от Тоя, ни от Сомервейла ничего не было слышно. Да Марти и не особенно ждал. Возможность упущена, он сам поставил на ней крест, отказавшись говорить о Макнамаре. Поэтому он пытался задавить надежду в зародыше. Но забыть разговор с Тоем он не мог, как ни пытался. Случившееся выбило его из колеи, и последствия были столь же удручающими, как и причина. Марти думал, что постиг искусство безразличия путем болезненного опыта; так дети узнают, что горячая вода обжигает.

Этого опыта у него хватало в избытке. Первые двенадцать месяцев заключения он боролся со всем миром и с каждым, кто попадался ему на пути. Он ни приобрел ни друзей, ни влияния на систему; в итоге получил лишь синяки и плохие воспоминания. На второй год, раздосадованный поражением, он начал собственную войну: принялся качать мускулы и боксировать. Он решил создать тело, которое поможет ему взять реванш. Но в середине третьего года в его жизнь вошло одиночество, прежде заглушаемое мышечной болью после множества мучительных упражнений (мускулы развивались день за днем, преодолевая и отодвигая болевой порог). В тот год он примирился с самим собой и с тюрьмой. Это было нелегкое примирение, но после него все пошло на лад. Теперь Марти чувствовал себя как дома в гулких коридорах, в камере и в том маленьком, постоянно сужающемся пространстве в собственной голове, где самые приятные впечатления превращались в отдаленные воспоминания.

Четвертый год принес новые страхи. Ему исполнилось двадцать девять, не за горами тридцать, а он очень четко помнил, что несколько лет назад считал тридцатилетних стариками. Было больно осознавать это, и давняя клаустрофобия (боязнь, что тебя поймает в ловушку не тюрьма, а сама жизнь) вернулась и усилилась. С нею вместе появилась безрассудная слепая храбрость. В тот год он обзавелся двумя татуировками: алая и синяя молнии на левом плече и «США» на правом предплечье. Прямо перед Рождеством Шармейн написала ему, что развод будет наилучшим выходом, но он не хотел думать об этом. Зачем? Безразличие — лучшая защита. Когда ты признаешь поражение, жизнь становится мягче пуховой перины. В свете этой мудрости пятый год прошел безмятежно. Марти мог достать наркотики; он пользовался влиянием как опытный зек; у него было что угодно, черт возьми, кроме свободы, а ее он мог подождать.

Потом вдруг появился Той. Теперь, как ни пытался Марти заставить себя забыть имя этого человека, его мысли все время возвращались к тому получасовому разговору. Он вспоминал каждую мелкую деталь, словно искал мельчайшие крупицы пророчества. Бесплодное занятие, конечно, но он не мог остановить процесс, который понемногу стал утешать его. Марти никому ничего не сказал, даже Фиверу. Это его секрет, кабинет, Той, поражение Сомервейла.

На второе воскресенье после встречи с Тоем Шармейн пришла к нему на свидание. Встреча заполнялась болтовней, как телефонный разговор через океан, когда время тратится на секундные задержки между вопросом и ответом. Отнюдь не гул чужих разговоров в комнате для свиданий осложнял ситуацию — она сама по себе была мрачной. Теперь от этого факта не уйти. Прошлые попытки поправить дело давно провалились. После обмена прохладными репликами о здоровье родственников и друзей суть разговора свелась к обсуждению подробностей развода.