Говард Лавкрафт - Ужас в музее

Страшилище стояло на полусогнутых конечностях, как бы балансируя на самом краю того, что казалось искусным воспроизведением трона владыки, сплошь изукрашенного резьбой, более ясно различимой на другой фотографии. Было бы невозможно описать его обычными словами, так как ничто даже отдаленно соответствующее ему не могло бы возникнуть в воображении целого человечества, повредившегося в уме. Какие-то его черты, возможно, слабо напоминали высших позвоночных животных нашей планеты. Размер его был гигантским, так что даже в полуприседе оно превосходило рост Орабоны, заснятого рядом с чудовищем.

Оно обладало почти шарообразным туловищем с шестью длинными извилистыми конечностями, оканчивающимися клешнями, как у краба. Над массивным телом, выдаваясь вперед, громоздился еще один подобный пузырю шар; три тупо взирающих рыбьих глаза, целый ряд гибких на вид — каждый длиной с фут — хоботков, а также раздувшиеся, подобные жабрам, образования по бокам пузыря позволяли предположить, что это была голова. Большая часть туловища была покрыта тем, что с первого взгляда казалось мехом, но при ближайшем рассмотрении оказывалось порослью темных, гибких щупалец или присосков, каждое из которых оканчивалось гадючьим зевом. На голове и под хоботками щупальца были длиннее, толще и отмечены спиральными полосками, имеющими сходство с пресловутыми змеевидными локонами Медузы Горгоны. Было бы парадоксальным утверждать, что лицевая часть такой чудовищной твари могла иметь выражение, и все же Джонс почувствовал, что треугольник безумно выпученных глаз и эти косо поставленные хоботки — все они вместе выражают смесь ненависти, алчности и крайней жестокости, непостижимую для человека, ибо она была сопряжена с другими неведомыми эмоциями не от нашего мира или даже не от нашей галактики. В этом сатанински извращенном создании, рассуждал про себя Джонс, воплотились все зловещее безумие Роджерса и весь его инфернальный гений скульптора. Рассудок не допускал его существования и все же фотография неопровержимо доказывала его реальность.

Роджерс прервал его размышления:

— Ну, так что ты об этом думаешь? Неужели и теперь тебе неинтересно увидеть — кто уничтожил пса и высосал всю его кровь миллионами ртов? Оно нуждается в питании — но Оно больше не будет иметь в нем недостатка. Он Бог, а я — Верховный Жрец в Его новой жреческой иерархии. Йэ! Шуб-Ниггурат! Всемогущий Козел с Легионом младых!

Охваченный отвращением и жалостью, Джонс опустил руку с фотографией.

— Послушай, Роджерс, не нужно ничего этого. Всюду есть предел, ты знаешь. Творение твое — шедевр, как и все остальное, сделанное тобой, но тебе это не пойдет во благо. Не нужно больше видеть такое — пусть Орабона покончит с этим, а ты постарайся все забыть. И позволь мне порвать в клочья эту мерзкую фотографию.

Свирепо рыкнув, Роджерс вырвал из его рук снимок и спрятал его в стол.

— Ты идиот! Ты все еще думаешь, будто все, что с Ним связано — обман! Ты все еще думаешь, что я сам смастерил Его, что все мои фигуры — не больше, чем безжизненный воск! Да почему же, черт побери? Ты сам мертвее любой восковой поделки! Но ты ошибаешься, у меня теперь есть доказательство, и я предъявлю его! Нет, не сейчас, потому что Оно отдыхает после жертвоприношения, но — позже… да — тогда у тебя не останется сомнений в Его мощи!

Роджерс снова посмотрел в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость.

— Прекрасно, Роджерс, мы подождем. Теперь мне пора, но завтра днем я снова приду. Поразмысли о моем совете и, если он не покажется тебе разумным, поступай, как знаешь, и поговори с Орабоной.

Роджерс оскалил зубы в мерзкой усмешке.

— Уходишь? Все же ты испугался! Испугался, забыв все свои смелые речи! Говоришь, что все мои фигуры только мертвый воск и все-таки пускаешься наутек, когда я начинаю доказывать тебе на деле, что все не так. Ты не лучше тех парней, которые бьются со мной об заклад, что не побоятся провести в музее ночь — они через час начинают стучаться и вопить, чтобы их выпустили! Ты хочешь, чтобы я посоветовался с Орабоной, да? Вы оба — всегда против меня! Вы не хотите допустить Его грядущего земного владычества!

Джонс спокойно возразил:

— Нет, Роджерс, никто здесь тебе не враг. И я не боюсь твоих восковых фигур — напротив, восхищаюсь твоим искусством. Но сегодня мы оба немного понервничали, и, думаю, небольшой отдых нам обоим будет на пользу.

И снова Роджерс не дал ему уйти.

— Ты не испугался, да? Тогда отчего же так спешишь? Ну-ка, прикинь хватит у тебя смелости остаться здесь на всю ночь или нет? К чему такая спешка, если ты не веришь в Него?

Очевидно, Роджерса осенила какая-то новая идея, и Джонс внимательно вгляделся в его лицо.

— Почему же, никуда я особенно не спешу. Но ради чего мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Впрочем, затрудняет меня только одно — тут не очень удобно спать. Ради чего терпеть такие неудобства, возьми хоть кого из нас?

Но тут новая мысль озарила самого Джонса. И он продолжал в примирительном тоне:

— Послушай-ка, Роджерс, я только что задал тебе вопрос: какой смысл проводить мне здесь целую ночь, если все равно каждый из нас останется при своей правоте. Пусть уж тогда это станет доказательством, что твои восковые фигуры — просто-напросто изделия из воска, а потому ты не должен больше позволять своему воображению следовать и дальше тем же путем. Допустим, я останусь. Если я продержусь до утра, согласишься ли ты принять новый взгляд на вещи — отдохнуть месяца три на природе, а Орабоне велеть уничтожить эту твою новую штуковину? Ну, как, недурно придумано?

В лице Роджерса нелегко было прочитать что-либо определенное. И все же казалось очевидным, что мысль его напряженно работает, и что над множеством противоречивых эмоций берет чувство зловещего торжества. Наконец, прерывающимся от возбуждения голосом, он заговорил:

— Даже очень недурно! Если ты претерпишь это, я последую твоему совету. Но ты должен, обязан претерпеть. Сейчас мы отправимся обедать, а после вернемся обратно. Я запру тебя в выставочном зале, сам же уйду домой. Утром войду сюда раньше Орабоны — он приходит в музей за полчаса до появления остальных сотрудников, — и погляжу, каково тебе тут поживается. Но не обещай ничего, если не очень тверд в своем скептицизме. Все другие отступились — и у тебя есть этот шанс. Думаю, что если ты погромче постучишь в дверь, сюда непременно явится полицейский. Через некоторое время — учти: тебе тут кое-что может не понравится — все же ты будешь находиться в одном с Ним доме, хотя, конечно, не в одном и том же помещении.

Когда, черным ходом, они вышли в грязный задний двор, Роджерс нес с собой кусок мешковины, которым была обернута страшная его ноше. Посередине двора виднелся люк, и хозяин музея спокойно, внушающим ужас привычным движением, поднял его крышку. Мешковина вместе с содержимым ушли в клоачный лабиринт, в забвение. Джонс вздрогнул и едва нашел в себе силы не отдалиться от тощей фигуры своего спутника, когда они вышли на улицу.