Геннадий Семенихин - Космонавты живут на Земле

Это не история Звездного городка и не рассказ о судьбах героев космоса, чьи имена обошли весь мир. Этот роман повествует больше о завтрашнем дне, чем о сегодняшнем, и поэтому не удивительно, что правда переплелась в нем с вымыслом и догадками. Полагаю, что люди, которые во много раз лучше автора знают подробности жизни и подготовки космонавтов, не осудят его за это.

А теперь об Алексее Горелове и его товарищах...

Летом 1961 года, возвращаясь в Москву, первый космонавт мира Юрий Гагарин должен был проследовать через Верхневолжск. Небольшой городок уютно расположился в излучине Волги. Лишь после него река выпрямлялась и, еще более оживленная бесчисленными судами, величаво шла к Ярославлю, Костроме и дальше, дальше... до самой Астрахани. Нигде, однако, так часто не выбегают леса сразу к обоим ее берегам, как у Верхневолжска, Купаются в тихоструйных водах отражения озорно подбоченившихся молодок-березок, спесивыми свекровями высящихся над ними сосен и гордых дубов, которые стоят величаво и молчаливо, убежденные в своей вечной мудрости и силе.

Сказывали, что когда-то давно леса эти насадил вернувшийся из ссылки русский инженер. К семье в Петербург, по указу царя, его больше не допустили, и он скоротал свою жизнь на этих берегах, в чахотке и исступленных заботах о молодых лесонасаждениях. Так это было или не так, судить теперь трудно, но вымахали замечательные эти леса, дожили до наших дней и стали гордостью Верхневолжска.

Много лет назад по всей Волге, от верховья до устья, славились его искусные сапожники. Сапоги, хоть юфтовые, хоть из хрома, хоть с напуском и шикарными короткими голенищами, или модные дамские ботинки с высокой шнуровкой местные умельцы делали так, что не один заезжий купчик богател на заказах и поставках. А квас, которому не было равного ни в Твери, ни в Нижнем Новгороде! А медовуха и брага, появлявшиеся по праздникам! Да и пряники местные со штемпелем известного по всей Волге купца Буркалова тоже что-то значили, хоть и были похуже вяземских и тульских.

Это был местный воротила, владевший верхневолжскими капиталами. И над пакгаузами пристани, и над пивоваренным заводом, и над единственной в городе деревообделочной фабрикой висели железные и деревянные вывески с намалеванной аршинными буквами его фамилией. Купец щеголял в грубых холщовых рубахах и юфтовых подкованных сапогах, запросто поднимал с грузчиками огромные тюки, если надо было для вдохновения показать им «русскую силушку». Был он в меру богомольным, но, когда входил в запой, поминал господа бога такими словами, что местный отец Амвросий не раз поговаривал об отлучении его от церкви. Доходили эти разговорчики и до самого Игната Гавриловича, и когда, хмельной, встречал тот духовника, издевательски потрясал толстенным, набитым сторублевками бумажником из заморской «крокодильей» кожи и несусветно орал:

— От бога меня грозишься отлучить, длиннобородый! На-кось, выкуси. А вот это видел?! Да я за эти червончики какого хошь себе бога выберу, хоть языческого, хоть лютеранского!

Высокий, нескладный отец Амвросий дрожащей рукой спешно осенял себя крестным знамением, мотал головой:

— Изыдь, окаянный, анафема тебя забери! В аду синим пламенем гореть будешь.

— Что? — хохотал купец. — А ты видал, каким синим пламенем моя буркаловская водка горит? Да такого ни в аду, ни в раю не сыщешь, долгогривый!

Буркаловские запои, или, как он сам их именовал, «циклы», доходили обычно до десяти дней. Потом с вытаращенными рачьими глазами приползал он из какого-нибудь притона, заросший, сгорающий от озноба, и, ни к кому не обращаясь, твердил:

После лютой бани, смывавшей бесовскую алкогольную накипь, Буркалов целый месяц работал как вол, питался лишь щами да гречневой кашей с парным молоком — вплоть до вступления в очередной «цикл».

Когда грянула Октябрьская революция, в маленьком Верхневолжске было еще некоторое время тихо, и только на деревообделочной фабрике рабочие стали поговаривать, что не худо бы учредить местный Совет, как это сделано в других городах, дать Буркалову и всем остальным богатеям по шее, да и зажить по-новому. Сам купец находился тогда в завершении очередного «цикла». Когда ему, посиневшему от пьянства, втолковали, что произошло в Питере, купец побледнел и, матерно выругавшись, приказал:

— Заложите лучшую тройку. Цыгана — коренником... На фабрику поеду. С рабочими хочу объясниться.

И, выпив для лихости со своими забубёнными собутыльниками еще четверть водки, въехал Буркалов на фабричный двор, где его уже ждала сурово притихшая толпа.

— Люди! — дико закричал он. — Каюсь перед вами. Нету для меня ни ада, ни геенны огненной. Был я действительно кровопивцем, наживался на вашем труде. Люди, берите все, что у меня есть, потому что это ваше. Берите фабрику и все мои капиталы, берите баржу и мельницу. Оставьте только одну каморку да в простые рабочие, а то и в грузчики определите, если сочтете возможным.

С этими словами сел Буркалов на тройку и уехал. И никто так и не узнал, о чем в ту пору думал первый богач Верхневолжска, потому что дневников он никаких не вел и писем покаянных не писал... Когда наутро члены только что созданного первого городского Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов, посудив и порядив, решили объявить купцу свою волю — признать его эксплуататором, но за чистосердечное раскаянье и отречение от своих, на горе народном нажитых капиталов в домзак не заключать, а допустить к физическому труду на благо молодой Советской республики, — их встретил бледный, встревоженный приказчик.

— Нам немедленно Буркалова!

— Нельзя-с, — дрожащим голосом ответил приказчик.

— То есть как это «нельзя-с»? — передразнил его старый краснодеревщик Мешалкин. — Или не видишь, что перед тобой весь Совет рабоче-крестьянских депутатов?

— Вижу, но только все равно нельзя-с к Игнатию Гаврилычу.

— Да по какой же это причине? — гремел Мешалкин.

— А по той самой причине, — еле шевеля бледными губами, пояснил приказчик, — что они-с, то есть Игнатий Гаврилыч, в настоящее время находятся в петле-с. Замертво.

— Ну! — только и выдохнул краснодеревщик. — Значит, все-таки не совладал он со своей совестью.

— Совесть совестью, — прибавил переплетчик Лысов, — но и кровушки-то народной он досыта попил. Похоже, и в Волге воды прибавилось от горемычных мужицких слез. Не одну сотню людей пустил Буркалов по миру...