Виталий Вавикин - Третий источник

– Хейзел!

– Ты убил его! Убил! Убил! – она бьется в его руках, пытаясь вырваться. – Ненавижу! – звериный рык вырывается из ее горла.

– Помоги мне связать ее! – кричит гладиатор художнику.

Корабль взлетает в небо, устремляясь к заснеженным вершинам. Голограмма вытаскивает из обезумевшего сознания Хейзел воспоминания. Дикие, необузданные. Далекие и недавние.

– Господи, да она хуже зверя! – шепчет Инесс.

– Мы можем это как-нибудь исправить? – спрашивает Квинт.

Уиснер качает головой, продолжая завороженно следить за рождающимися в пустоте образами.

– Бити просил нас спасти ее, – напоминает Назиф.

– Бити хороший человек, – говорит Инесс. – А эта женщина… – она пытается подобрать слова. – Это настоящее чудовище.

Рожденные голограммой образы вздрагивают, меняются. Кошмары уступают место Кипу и его отцу.

– Даже не верится, что она могла быть такой с ними, – качает головой Инесс. – Даже в голове не укладывается.

– А если стереть все, кроме этого? – спрашивает Квинт. – Тогда она станет нормальной?

– Тогда она не вспомнит о том, кто ты такой! – хмыкает Уиснер.

– Плевать, – Квинт смотрит на короткие вспышки воспоминаний Хейзел. – Думаю, это лучше, чем безумие. Думаю, с ним она даже была счастлива.

– И ты готов потерять ее? – спрашивает Инесс.

– Я давно уже ее потерял, – гладиатор смотрит на искаженное беспомощной злобой лицо Хейзел. – А может, никогда и не находил. Не знаю.

– Это сильно, – Инесс смотрит на Уиснера. – Не каждый сможет отпустить близкого человека.

– Так будет лучше, – говорит Квинт.

– Да, – соглашается Инесс. – Иногда так действительно лучше.

И уже после, когда они остаются с Уиснером наедине.

– Я ведь это и о тебе говорила.

– Я понял, – он смотрит на свое тело, погруженное в стазис.

– И что ты решил?

– Решил, что никакой вечности не хватит, чтобы понять эту жизнь.

Дождь… Дождь на планете Мнемоз… Ни один дождь не может идти вечно… Как и картина, которая не может вечно оставаться незаконченной. Кончаются краски. Кончаются силы. И кончается время. Время, отведенное для всего живого и неживого в этом мире…

Адриана одевается и спрашивает, приходить ли ей завтра.

– Завтра? – художник смотрит на полотно в мольберте. – Нет. Завтра не надо.

– Как знаешь, – она улыбается ему на прощание. – А я уже почти привязалась к тебе за этот месяц.

Художник кивает. Чернокожая блудница, Росинель, поднимается на крышу гостиницы, держа его под руку.

– Это была последняя ночь? – спрашивает она без слов.

– Да, – художник касается рукой ее гладкой щеки.

– Тогда прощай.

Он смотрит, как улетает на крохотном беспилотном корабле подарок Уиснера, растворяясь в алеющем небе.

– Почему ты не попросил у него денег? – спрашивает его вечером гладиатор.

– А почему ты сам не сделал этого?

– Я выбрал зверя.

– А я вдохновение.

– Мог бы тогда хоть закончить картину.

– Зачем?

– Ну я же убил зверя.

– Но потерял Хейзел.

– И что теперь?

– Не знаю… – художник смотрит на незаконченный холст. – Может быть, во всем этом нет смысла?

– В картинах?

– В желаниях.

– И чего же ты желаешь?

– Ничего.

– Так не бывает.

– Смерть не считается, – улыбается художник.

– Я говорю не о смерти.

– Может быть, ты и прав… – художник подходит к окну.

– Тебе помочь разжечь свечи?

– Зачем?

– Ну не бросать же картину.

– Почему бы и нет?

– Ты не такой.

– Точно, – художник выключает свет и подходит к мольберту.

– Что ты делаешь? – спрашивает с дивана гладиатор.

– Собираюсь рисовать.

– Рисовать? – Квинт неодобрительно хмыкает. – Да здесь же не видно ни черта!

– А это и не надо, – Назиф берет на ощупь кисть, смешивает вслепую краску. – Жизнь – она ведь как ночь. Идешь и не знаешь, что ждет тебя на следующем шагу, – он слышит, как в темноте смеется Квинт.

– Глупец! Ты только испортишь свою картину.

– Или сделаю лучше… – художник осторожно наносит на холст первый мазок. – В конце концов, все это лишь робкие шаги в темноте. Наши робкие шаги…