Мэрион Брэдли - Пленник дуба (Туманы Авалона - 4)

А потом Кевин заговорил от имени души той женщины... и мне почудилось, что это говорю я.

- Не пытайся вернуть меня - я смирилась со смертью. Здесь нашла я отдохновение, нет ни боли здесь, ни борьбы, здесь смогу я забыть о любви и о горе.

Окружающий мир растаял. Я больше не чувствовала ни запаха дыма, ни ледяного дыхания ливня, я не ощущала собственного тела, больного и обессилевшего, застывшего в кресле. Мне казалось, будто я стою в саду, дышащем вечным покоем, среди цветов, лишенных аромата, и лишь далекий голос арфы упрямо пробивается сквозь безмолвие. Я не желала ее слушать, но арфа пела, взывая ко мне.

Она пела о ветре, что летит с Авалона и несет с собой то дуновение цветущих яблонь, то запах спелых яблок; ее голос дышал прохладой туманов над Озером; в нем слышался хруст веток - это олень мчался сквозь лес, дом маленького народца. Песня арфы вернула меня в то лето, когда я лежала у прогретого солнцем каменного круга, и Ланселет обнимал меня, и кровь впервые бурлила в моих жилах, как весенние соки в пробудившемся дереве. А потом оказалось, что я вновь держу на руках своего новорожденного сына, и его волосенки касаются моего лица, и от него пахнет молоком... или это маленький Артур сидит у меня на коленях, уцепившись за меня, и гладит меня по щеке... и снова Вивиана возлагает руки на мое чело... и я вскидываю руки, взывая к Богине, и чувствую, что превращаюсь в мост меж небом и землей... и трепещут на ветру ветви рощи, где мы с молодым оленем лежим во тьме затмения, и Акколон зовет меня по имени...

И вот уже не одна лишь арфа, но голоса мертвых и живых взывали ко мне: "Вернись, вернись, вернись - тебя зовет сама жизнь, со всей ее радостью и болью..." И новая мелодия вплелась в песнь арфы.

"Это я зову тебя, Моргейна Авалонская... жрица Матери..."

Я вскинула голову, - но не увидела Кевина, искалеченного и печального; на его месте стоял Некто, высокий и прекрасный, с сияющим ликом, со сверкающей Арфой и Луком в руках. При виде бога у меня перехватило дыхание, а голос все пел: "Вернись к жизни, вернись ко мне... ты, давшая клятву... за мраком смерти тебя ждет жизнь..."

Я попыталась отвернуться.

- Я не подчиняюсь никаким богам - одной лишь Богине!

- Но ведь ты и есть Богиня, - послышался среди вечного безмолвия знакомый голос, - и я зову тебя...

И на миг, словно взглянув в недвижные воды зеркала Авалона, я увидела себя в короне Владычицы жизни...

- Но ведь я старая, совсем старая, я принадлежу теперь не жизни смерти... - прошептала я, и в тишине зазвучали знакомые слова древнего ритуала - но слетали они с уст бога.

- ... она будет и старой, и юной - как пожелает...

И мое отражение сделалось юным и прекрасным, как будто я снова превратилась в ту девушку, что некогда отправила Увенчанного Рогами бежать вместе со стадом... да, и я была стара, когда Акколон пришел ко мне, и все же я, неся в чреве его ребенка, послала Акколона на бой... и вот теперь я стара и бесплодна - но жизнь пульсировала во мне, вечная жизнь земли и ее Владычицы... и бог стоял передо мной, вечный и прекрасный, и звал меня вернуться к жизни... и я сделала шаг, затем другой, и медленно принялась подниматься из тьмы наверх, следуя за голосом арфы, что пела мне о зеленых холмах Авалона и водах жизни... а потом оказалось, что я стою, протягивая руки к Кевину... и он осторожно отставил арфу в сторону и подхватил меня в тот миг, когда я готова уже была упасть. Прикосновение сияющих рук бога обожгло меня - но это длилось лишь миг... а потом остался лишь певучий, слегка насмешливый голос Кевина:

- Моргейна, ты же знаешь - мне тебя не удержать. Он бережно посадил меня обратно в кресло.

- Когда ты ела в последний раз?

- Не помню, - созналась я, и вдруг поняла, что и вправду едва жива от слабости.

Кевин кликнул служанку и велел мягко, но властно, как распоряжаются друиды и целители:

- Принеси госпоже хлеб и теплое молоко с медом.

Я приподняла было руку, пытаясь возразить; на лице служанки отразилось праведное негодование, и я вспомнила, что она дважды пыталась покормить меня - причем именно хлебом с молоком. Но все-таки служанка подчинилась; когда она принесла то, что у нее попросили, Кевин принялся ломать хлеб, макать кусочки в молоко и осторожно класть мне в рот.

- Довольно, - вскоре сказал он. - Ты слишком долго постилась. Но перед сном тебе непременно нужно будет еще выпить немного молока со взбитым яйцом... Я покажу слугам, как это готовится. Быть может, через пару дней ты уже достаточно окрепнешь, чтоб отправиться в путь.

И внезапно я расплакалась. Я наконец-то плакала об Акколоне, что ныне покоился в могиле, и об Артуре, что возненавидел меня, и об Элейне, что была мне подругой... и о Вивиане, лежащей среди христианских могил, и об Игрейне, и о себе самой, перенесшей столь много... И Кевин снова повторил:

- Бедная Моргейна. Бедная моя девочка, - и прижал меня к своей костлявой груди. И я плакала и плакала, пока, в конце концов, не успокоилась, и Кевин позвал служанок, чтоб те отнесли меня в постель.

И я уснула - впервые за много-много дней. А два дня спустя я отправилась на Авалон.

Я плохо помню, как мы ехали на север; я была тогда немощна и телом, и духом. Я оказалась на берегу Озера, на закате, когда воды его были темно-алыми, а небо горело огнем; и вот на фоне пламенеющих вод и огненного неба появилась черная ладья, затянутая черной тканью, и обмотанные весла взлетали и опускались бесшумно, словно во сне. На миг мне показалось, будто передо мною Священная ладья, плывущая по безбрежному морю, о котором я не смею говорить, а темная фигура на носу - это Она, и я каким-то образом преодолела расстояние меж небом и землей... Но я и поныне не ведаю, наяву это было или во сне. А затем спустился туман и окутал нас; душа моя затрепетала, и я поняла, что вновь вернулась именно туда, где мне надлежит находиться.

Ниниана встретила меня на берегу и обняла - не как незнакомка, с которой мы встречались лишь дважды в жизни, а как дочь обнимает мать после многолетней разлуки. Она отвела меня в дом, где некогда жила Вивиана. На этот раз Ниниана не стала при-ставлять ко мне кого-нибудь из младших жриц, а взяла все хлопоты на себя, постелила мне во внутренней комнате, принесла воды из Священного источника - и, отведав эту воду, я поняла, что хоть и нелегко мне будет исцелиться, для меня все же еще существует исцеление.

Мне достаточно было ведомо о могуществе. Я отказалась от мирских забот; настал час доверить их другим, мне же следовало отдыхать под заботливой опекой дочерей. Теперь я наконец-то могла горевать об Акколоне, - а не о крушении всех моих надежд и замыслов. Теперь я видела, сколь безумны они были; ведь я - жрица Авалона, а не его королева. Но я оплакала расцвет нашей любви, недолгой и горькой, и ребенка, чья жизнь закончилась, даже не начавшись - и вдвойне больнее мне было оттого, что это я, своею собственной рукой отправила его в страну теней.