Павел Амнуэль - Ветер над яром (сборник)

Было неожиданно весело. Мы потребовали от скромняги Саши новую песню, кордебалетная девочка выдала лихой сольный номер, Вадик показал пародии, наш многострадальный автор сценария все порывался читать стихи, но его весьма умело отвлекла костюмерша.

Высыпали на площадку перекурить, тут и перезнакомились окончательно, рассказали пару убойных анекдотов. Потом пришел второй приступ голода, ринулись обратно к столу, спешно сочинили черный чай. И потек наконец разговор на тему “а помнишь”. Как снимали, а что-то снять не дали, а это вообще вырезали, крокодиловы дети… какую передачу загубили… А говорят, что… да нет, врут, не может этого быть, наш никогда на это не пойдет, скорее мир перевернется… Ну что ты мне все — “Двенадцатый этаж”! Ну молодцы ребята, так что теперь? Сколько же мы все за Москвой повторять будем?.. И обрати внимание: там “В мире животных”, у нас сразу “В мире растений”, там “Кинопанорама”, у нас — “Мультипанорама”… Сэм, помнишь, в прошлом году дали фантастам эфир, дали, а что вышло? Полтора часа рассказывали, как их не печатают, я чуть не уснул… Тебе-то что, твое дело маленькое, “держи картинку” да и все… Экстрасенса, гляди ты! А слона зеленого тебе не надо? Да дурак он, не буду я с ним работать… И тут она берет его за глотку и заявляет… Полова все это, мужики, можно это снять, я знаю, как… А плесните-ка мне, отцы, еще чаю…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром…

Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. Ужас съел улыбку Вадика. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не торопясь испугаться, я медленно обернулся.

В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это один из нас, кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии, но узнать его было нельзя. Не хотелось его узнавать, невозможно было вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как страшный знакомый символ.

Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая черная форма с хищным орлом на груди. Витой серебряный погон. Руны — молнии бога Тора — в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки — наглая адамова голова.

И — нет лица за этой формой. Нет лица. Только — жест: медленно пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль. И словно холодный глаз циклопа глянул в душу…

Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов. Сделал несколько шагов вперед. Уверенных, хозяйских шагов…

— Ну ты даешь, старик, — хрипло выдавил кто-то.

За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя взоры от зловещего персонажа нашего маленького карнавала. А он улыбался победительно, торжествующе. И странно — лица его я так и не видел.

— А за такие шутки морду бьют, — безадресно сказал Саша.

— С-с-скотина… Пойдем, хлопцы, покурим.

Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались как попало, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы подальше, инстинктивно — подальше от двери в студию, где оставался он…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром, стонет под ветром…

Почти не разговаривали и прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шага, ни скрипа, ни шороха не было слышно. А потом, когда сигареты дотлели до самых губ, двинулись — все вместе, все, кто коротал эту предновогоднюю вьюжную ночь здесь, в пустом и гулком новом здании телецентра.

…Он лежал на полу, весь — и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек. Фуражка откатилась далеко в сторону. Плоский и темный, как бесформенный кусок грязи на янтарном паркете. Монокль все еще держался в глазу. Скрюченные пальцы застыли бессильной хваткой грифа. На груди, на черном мундире белел листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. Маленький листок, на котором расплывающимися печатными буквами написано одно слово: “Палач”.

А ветер, предрассветный, неистовый ветер всех времен плакал и стонал над городом, и проваливался в теснины оврагов, и ломал ветви, и швырялся снегом, и нес хлопья света и тьмы туда, где громницею в руках покойника горела над миром, над Бабьим яром исполинская свеча телевышки…

Раз, два, три, много.

А можно так: один, два… шестьсот семнадцать… девяносто два квадрильона четыреста пятьдесят триллионов восемьсот восемь миллиардов шесть миллионов сто девятнадцать тысяч триста тридцать три… много.

Много — это уже иное качественное состояние.

Нет, лучше все-таки на живом примере.

В самом начале космического века на одном из богоспасаемых островов вблизи Америки проживало примерно две тысячи обезьян: макак, мартышек… Все они питались в основном местной картошкой — бататами, краденными с полей туземцев, за вороватыми четверорукими скрупулезно наблюдали натуралисты.

Все шло, точнее, скакало своим чередом по деревьям. Обезьяны совершали ударные набеги на поля, приноровившись выкапывать бататы. И вот в ходе наблюдений выяснилось, что среди прочих обезьян есть одна гениальная. В потрясающем своем прозрении она постигла: чтобы земля не скрипела на зубах, добытый батат следует перед едой вымыть в реке. Правда, безраздельным достоянием автора оно оставалось недолго — сработало нечто вроде промышленного шпионажа: через три дня рецептом владела подружка хвостатого гения, через неделю — уже десяток.

Далее количество посвященных росло лавинообразно: двадцать, тридцать, полсотни, сто… ничего любопытного, но когда гастрономическим секретом смогла воспользоваться сто первая по счету обезьяна (кстати, рыжее такое и нахальное создание), произошло то, что не укладывалось ни в теории, ни в гипотезы, ни даже в ненаучные домыслы и обескуражило исследователей настолько, что впоследствии они дружно старались и не вспоминать об этом событии. Да, собственно, и никаких вещественных доказательств не осталось…

Вокзал.

Его здание напоминает старинный фолиант: та же въевшаяся в обложку пыль времен, те же загадочные письмена внутри. И поезда подобны страницам — одни листают поминутно, над другими засиживаются часами. А кому не приходилось попадать в переплет билетного зала?

Вокзал — это книга.

Пассажиры — уезжающие и прибывшие — неотличимы. Их соединяет нечто бесконечное — дорога, и в памяти остается вокзал как точка отсчета, как поворот или перелом, как шаги будущего, различаемые в метрономе колес.

Вокзал — это Книга Судеб.