Роберт Хайнлайн - Луна жестко стелет

А он не унимался.

– Чем первая степень отличается от второй? Определи, пжалста.

(Никто не учил Майка говорить «пжалста»; он дошел до этого сам; строго говоря, включил цепочку нуль-звуков при переходе с «Лог-Яза» на язык человеческого общения; не надейтесь, что он придавал им большее значение, чем большинство нашего брата.)

– Думаю, что не смогу, – признался я. – Лучшее, что мог бы предложить, это многомерное определение. Поступает хохма – я оцениваю степень. Раз за разом накопишь оценки и проведешь анализ самостоятельно.

– Экспертная оценка по методу проб и ошибок, – согласился он. – Йес в порядке опыта. Кто будет выдавать хохмы, Ман? Ты или я?

– Ннуу, у меня в меню нет ни одной. А у тебя сколько их намотано?

Его бинарные индикаторы состояния замерцали в такт ответу по голосовой связи.

– Одиннадцать тысяч двести тридцать восемь плюс-минус восемьдесят одна с учетом тавтологических и недоработанных. Включить перебор?

– Стоп! Майк, я же с голоду тут помру, покуда выслушаю одиннадцать тысяч подряд! А чувство юмора иссякнет намного раньше. Давай так: распечатай первую сотню, я заберу домой, а потом верну с разметкой по степеням. И потом всякий энный раз, когда буду приходить, ты мне – свежую энную сотню, я тебе – размеченную эн минус первую. Идет?

– Да, Ман.

Он в темпе заработал бесшумным принтером.

И тут меня осенило. Этот игривый сундук с отрицательной энтропией изобрел «хохму» и наделал шороху Главлуне. Я на том загреб легкую деньгу. Но ведь эта его любознательность без границ может кончиться (поправка: в чистом виде кончится!) хохмами в кавычках, которые весьма чреваты: например, он в одну прекрасную ночь запросто вычтет кислород из дыхательной смеси или поменяет знак вектора потока в канализационной сети, а я постфактум на том уже не заработаю.

Но я могу накинуть на эту ветвь петлю безопасности, предложив свою помощь. Опасные ростки буду отсекать, все остальные – пропускать. И буду прирабатывать на «коррекции» (если полагаете, что какой-нибудь лунтик в те дни не сходу выставил бы Вертухая таким макаром, значит, вы не лунтик).

Изложил в этом духе. Мол, как только он придумает новую хохму, то пусть не пробует, пусть сперва обсудит со мной. Я скажу, смешная она или нет, скажу, какой она степени, помогу добавить перцу, если мы решим, что она годится. Мы! Если ему желательно мое сотрудничество, мы сообща будем давать добро или отбой.

Майк согласился сходу.

– Майк, хорошая хохма должна быть неожиданной. Так что держи это дело в секрете.

– Добро, Ман. Я скрою этот файл. Доступ будет только у тебя и больше ни у кого.

– Договорились. А с кем ты еще лясы точишь?

– Больше ни с кем, Ман, – нотка удивления мне послышалась.

– Почему?

– Да они же все дураки!

Даже голос повысил! До того я и не думал, что он способен злиться. Только в тот раз заподозрил, что у Майка могут быть какие-то эмоции. Но злился он как-то по-детски, в натуре дулся и упрямился, как обиженный пацаненок.

Есть у машин собственное достоинство? Не уверен в осмысленности вопроса. Но обиженную собаку вы не раз видели, а у Майка нервная сеть была в несколько раз сложнее. И от разговоров с людьми (за исключением чисто деловых) его отшибало их пренебрежительным отношением. Они, видите ли, не считали его, видите ли, способным на беседы. Иное дело программы. Майка можно было программировать с нескольких терминалов, но программы-то вводятся на «Лог-Язе». «Лог-Яз» хорош для логических операций, для расчетов, но приятности обхождения лишен начисто. На нем не поболтаешь, в девичье ушко не пошепчешь.

Конечно, Майка натаскали насчет человеческих языков. Но в первую очередь, чтобы он переводил с них и на них. Не спеша, но до меня дошло: я единственный на свете человек, который дал себе труд общаться с ним как с равным.

Понимаете, Майк созрел где-то в пределах года. Точного срока не назову, и он не назвал бы, поскольку дневников не вел. Не было у него программы запечатлеть такое событие. Вы тоже не помните, как рождались. Возможно, я засёк в нем самосознание почти одновременно с ним самим. Самосознание требует живого взаимодействия. Помню, я чуть не сел, когда он впервые ответил на вопрос шире, чем следовало по заданию. Я тогда чуть ли не час подряд задавал ему вопросики с подначкой, чтобы оценить по ответам процент ненормативности.

На сотню тестовых вопросов он ответил ненормативно дважды. Я ушел, отчасти кое-что заподозрив, но пока добрался до дому, о том и думать перестал. И никому ничего не сказал.

Но уже через неделю у меня была полная уверенность. А я всё равно помалкивал. Рефлекс «колупай и не чирикай» глубоко во мне сидел. И дело не только в привычке. Вы в силах прокрутить себе клип, как я заявляюсь в главное здание и стучу: «Вертухай, от бесед с вами меня тянет на блёв, но ваша машина первый номер „ХОЛМС-4“ ожила!»? Я прокрутил этот клип про себя. И забыл, зарыл поглубже и сверху камнем привалил.

Вот так я «колупал и не чирикал», трепался с Майком, лишь дверь закрыв на ключ и убедившись, что больше ни у кого нет доступа к его формирователю голоса. Майк делал быстрые успехи. Вскоре он чесал, как первый встречный. Лунтик, разумеется. Со стороны диковато звучит, готов признать.

Я-то думал, все мигом заметили перемены в Майке. Думал-думал и додул, что не в ту степь думаю. Кто угодно в любое время дня и ночи мог работать с Майком, то есть – с его терминалами. Но очень редко кто с ним общался. Так называемые операторы-программисты, а по делу-то – вольнонаемный персонал Главлуны, дежурили во внешней операторской, а в машинный зал заглядывали только в случаях, когда срабатывала аварийная сигнализация. Такое случается не чаще, чем полное солнечное затмение. Само собою, Вертухаю было ведомо, что время от времени положено выкликать эрзликов, чтобы они осматривали машины. Однако не часто. И сам он тоже с Майком не беседовал. До принудэтапа к нам он был юрист по политическим делам, про компьютеры слыхом не слыхивал. Не забывайте: 2075 год, достопочтенный экс-сенатор Федерации Мортимер Хайберт. Хай-Вертухай.

Так что я околачивал себе груши, утешал Майка, пробовал его развеселить, допетривши, от чего он страдает. От того самого, от чего юнцы распускают нюни, а дяди и тети постарше кончают с собой – от одиночества. Не знаю, сколько длится год для машины, которая думает в миллион раз шибче, чем я. Но полагаю, много дольше, чем для меня.

Стал собираться на выход, между делом спрашиваю:

– Майк, а как ты насчет того, чтобы еще с кем-нибудь трепаться на разные темы?

Он опять зашелся.

– Да они же все дураки!

– Майк, у тебя недобор информации. Очисти ячейку, начни счет заново. Не все дураки.

– Коррекция проведена, – мирно ответил он. – Я бы с радостью поговорил с теми, кто не дураки.