Джоанна Расс - Больше никаких сказок

Потом третий.

Потом все остальные.

Гостиная была набита гигантами! Они были похожи на нее всем — лицом, сложением, ростом, черными униформами; мужчины и женщины всех земных рас, все огромные, как мамины гибридные цветы, на целый фут выше нашей гостьи. Стая черных воронов, черных летучих мышей, черных волков, рассевшихся на нашей мебели, на нашем приемнике, на стенах и на шторах, как будто они могли летать, как будто были в космосе.

Правящие миром.

В зеркале появились и двое ползущих; на них были водолазные костюмы и шлемы, как круглые аквариумы, — мужчина и женщина, толстые, как тюлени. Они лежали на ковре (я различила струйки, бьющие вниз и вверх из странных ошейников, подобно пыли, оседающей в воздухе) и смотрели снизу вверх на остальных. Их костюмы раздувались. Один из морлоков что-то говорил одному из «тюленей», а тот отвечал, указывая на штуковину, закрепленную у него на спине. Затем принялись говорить все.

Даже если бы я знала тот язык, все равно это было бы слишком быстро для меня: очень быстро, очень жестко, напористо, как переговоры между землей и пилотом или что-то вроде, словно какой-то код, известный им всем, — передать сведения как можно быстрее. Только «тюлени» говорили медленно, булькая и воняя, как запущенный пляж. У них даже морды не двигались — только маленькие круглые рты, похожие на рыбьи.

Наверно, я заснула ненадолго (или меня усыпили) и не видела, что сделал один из «тюленей», почему к нему присоединился один из морлоков у радиоприемника, а затем еще один, и вот уже вся комната гудит, а моя подруга ведет яростный, бескомпромиссный спор с одним из морлоков. Все были заняты своим делом, но все время оглядывались на меня… Это было жутко, и я словно онемела: мне хотелось опять заснуть или заплакать, потому что я не понимала ни слова. Моя подруга вдруг закричала. Она кричала, а не говорила, отчаянно кричала о чем-то, стуча кулаком по ладони; лицо ее искажено, видимо, речь шла не просто о деловых вопросах. Другой морлок, часто дыша, побледнел от гнева. Он прошипел что-то, очевидно, очень язвительное. Достав откуда-то из черной униформы серебряный кружок, он сказал на чистейшем английском, опять глядя на меня:

— Во имя войны против Непреходящей!..

Она набросилась на него. Я вскочила; мне было видно, как она сжала его пальцы вокруг серебряного кружка. Затем все скрутилось в один клубок на полу, пока они не расцепились, отскочив друг от друга как можно дальше. Ясно, они ненавидят друг друга. Она сказала отчетливо:

— Я настаиваю.

Он пожал плечами, сказав что-то резкое. Она вытащила нож — только нож! — и медленно обвела взглядом комнату и каждого в ней. Никто не шевелился. Она подняла брови.

— Ссс!.. Грозишь?.. — прошипела с пола женщина-«тюлень». Она не встала, упакованная в свой жир.

— Ты? Ты пачкаешь ковер.

Женщина-«тюлень» снова зашипела. Моя подруга медленно двинулась к ней; остальные наблюдали. Она не нагнулась, как я ждала, а как-то метнулась к «тюленихе». Каблук ее вонзился в скафандр на животе — она явно пыталась прорвать его. «Тюлениха» поймала руку с ножом и пыталась ударить им мою подругу, держа другой «ластой» ее за шею. Она старалась удушить ее. Затем все опять слилось в одно пятно. Раздавалось шипение, громкий стук, лязг. Затем из клубка показалась наша гостья, уронила нож и прижала руку к левому глазу. «Тюлениха» перекатывалась с боку на бок, по ее телу пробегала крупная дрожь. В ее шлеме были пузыри воздуха. Второй «тюлень» не двигался. Пока я смотрела, из шлема «тюленихи» ушла вся вода, и теперь там был только воздух. Очевидно, она умерла. Моя подруга, наша гостья, стояла посреди комнаты, с ее рук стекала кровь; она стонала от боли, но никто в комнате не двинулся, чтобы ей помочь.

— Жизнь… за жизнь, — выдохнула она и упала на ковер.

«Тюлениха» открыла глаз. Два морлока бросились к ней и подняли ее нож; когда они тащили ее к зеркалу, она прохрипела что-то.

— К черту твои расчеты! — крикнул морлок, с которым дралась наша гостья. — У нас война: Транс-время сидит у нас на хвосте, поэтому нам не до дилетантства! Ты говоришь, что это твоя прабабушка! Мы деремся за свободу пятидесяти миллиардов, а не за твои подсчеты!..

Он повернулся ко мне.

— Ты! — рявкнул он. — Не смей говорить об этом. Ни с кем!

Я съежилась.

— Не пробуй потрясти кого-нибудь этими историями, — презрительно добавил он. — Тебе повезло — живи!

Он шагнул сквозь зеркало, которое тут же исчезло. На ковре осталась кровь — в нескольких дюймах до моих ног. Опустившись на колени, я коснулась ее кончиками пальцев и поднесла их к своему лицу…

— Вернись, — сказала вдруг моя мама. Я повернулась к ним, восковым манекенам, не видевшим ничего.

— Кто задернул шторы, черт возьми! — воскликнул отец. — Я говорил тебе, что мне не нравятся эти штуки, и если бы не твоя мама…

— О, Бен, Бен! У нее кровотечение из носа! — закричала мама.

Потом они рассказали мне, что я упала без сознания. Несколько дней я пролежала в постели, потом мне разрешили встать. Мои родители считали, что у меня началась анемия. Еще они рассказали, что проводили нашу гостью этим утром на вокзал и видели, как она села на поезд; высокая, лохматая, некрасивая, одетая в черное, на журавлиных ногах; все ее пожитки уместились в небольшую дорожную сумку, «Поехала в свой цирк», — сказала мама. В комнате ничего не осталось от нее, даже отражения в окне, у которого она часто стояла, ярко светившегося в темноте ночи, ничего на кухне, ничего в Кантри-Клабе, ничего на чердаке.

Джо больше никогда не приходил к нам. За неделю до школы я просмотрела все свои книги от «Машины времени» до «Зеленой шляпы». Потом я проверяла каждую книгу в доме, но там тоже ничего не было. Меня пригласили на вечеринку; мама не позволила мне пойти.

Однажды пришла Бетти, но быстро соскучилась.

В один скучный полдень в конце лета, когда по пустому дому гулял ветер снизу доверху, родители были на заднем дворе, соседи справа уехали купаться, остальные спали или заперлись или вообще исчезли — кроме кого-то, подстригавшего, я слышала, газон, — так вот, в этот полдень я решила разобрать и проверить всю свою обувь. Я занималась этим перед большим зеркалом, вделанным изнутри в дверь моего платяного шкафа. Перебирая и примеряя заодно и свои зимние вещи, я случайно взглянула на дверцу.

В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное или покрытое паутиной; у нее был один глаз. Второй сверкал каким-то блеском. Она сказала:

— Хотелось ли тебе когда-нибудь позаботиться о себе чуть-чуть? Дать тебе совет?

Я не могла ничего ответить.