Через каждые сто метров дорогу преграждали шлагбаумы, но пропуск лейтенанта неизменно заставлял мрачных офицеров вытягиваться во "фрунт". Наконец мы выехали на широкую, пологую вершину холма. Лейтенант остался в машине, а мы в сопровождении четырех автоматчиков с бульдожьими физиономиями направились к массивному бетонному строению без окон. Это и был императорский бункер. У входа, возле огромного стола, заваленного картами, кучковались генералы в мундирах едва ли не всех эпох. Но вдруг гомон стих и толпа рассеялась, будто в самый центр ее упала бомба. Одни кинулись вниз по склону, другие поспешно растворились за бронированной дверью бункера. Возле стола остался лишь невысокий мужчинка среднего возраста, облаченный в чересчур широкую для него серо-зеленую шинель и высокую фуражку. Небрежным взмахом руки он отослал автоматчиков и, комично выпятив грудь, приблизился к нам. - Здравствуйте, Адольф. - улыбнулся Глассерман. - Привет, - кивнул Бонапарт и хитро посмотрел на доктора. - М-да, доктор, наглости вам не занимать. В последнее время даже Геринг опасается обращаться ко мне иначе, как "мой фюрер" или "сир". Поражаюсь, как вообще у вас хватило смелости припереться сюда! Вы ведь теперь в моих руках, а, доктор? - он хихикнул, отчего его смешные усики вздернулись. - Одно мое слово, и вас тут же расстреляют... Или в концлагерь могу упечь. Знаете, я ведь построил несколько концлагерей. Да-да, я учел прошлые ошибки, допущенные свиньей Гиммлером. Вот посидите там недельку-другую - глядишь, и раскаетесь в своем непочтительном отношении к Адольфу Бонапарту... Или нет! Придумал! театральным жестом он хлопнул себя по лбу, пересеченному слипшейся прядью волос. - Сначала я отдам вас парням из гестапо. А концлагерь потом. Он не выглядел страшным. Он был просто противным, настолько, что я не сдержался. - Вам не наскучило кривляться, Бонапарт? Что вы несете, когда сами прекрасно знаете: ничего вы с нами не сделаете. Адольф ошалело уставился на меня, будто только теперь заметил. - О-ба! А это еще кто такой? - Мой новый ассистент, доктор Стоев. Прошу любить и жаловать. А вообще-то, Адольф, молодой человек ведь прав. Давайте поскорее перейдем к делу и поговорим, как взрослые люди. - Ладно уж, - обиженно пробормотал Бонапарт. - Шучу я. Не от хорошей же жизни! Эх, да если бы я знал, сколько неприятностей свалится на меня! Готы вот ни черта не смыслят в дисциплине, разбил в пух и прах англичан, а они успели улизнуть на кораблях, а для штурма Англии я еще не готов... Доннерветтер, доктор, в этом мире все не так, все наоборот! Возьмите, к примеру, Сталинград, - император неопределенно махнул куда-то в сторону от холма. - Уже три дня его атакую, а он не сдается, гад! Я официально заявляю протест и настаиваю на санкциях против Сталинграда. - Э-ге, - усмехнулся Глассерман. - Сами заварили кашу, а теперь пытаетесь свалить с больной головы на здоровую. Ха, Сталинград! Так вы еще под Ватерлоо вздумаете драться! Бонапарт презрительно хмыкнул. - Ватерлоо! Недооцениваете вы меня, доктор. Я семь раз подряд раздолбал Веллингтона!.. Послушайте, доктор, а давайте сделку заключим. Вы мне поможете со Сталинградом, а я обещаю быть паинькой. Идет? А, доктор? А то... - голос его сорвался на фальцет: - А то - конлагерь, гестапо, расстрел! - Опять за свое? - вкрадчиво произнес Глассерман. - А что мне остается? - печально покачал головой Бонапарт. - Раз не везет... Ни генералов нормальных, ни приличной техники... Сейчас я обстреливаю Англию "Фау-1". Никакой эффективности, половина снарядов взрывается, не долетев до цели. Есть у меня, конечно, в запасе несколько ядерных ракет "Матадор", "Редстоун" и "Онест Джон"... Только какой смысл в них! Ну, что это за удовольствие - одна-две ракеты и все уничтожено?! Никакого азарта! - Это все мелочи, Адольф. - сказал Глассерман. - Насколько мне известно, вас ждут куда более крупные неприятности. Возьмите трубку - вам звонят. Запищал далекий голос. Фюрер-император слушал молча, а потом раздраженно швырнул трубку на рычаг. Резко обернулся к Глассерману. - Ну, и что все это значит, доктор? Звонит какой-то яйцеголовый из Берлина и долдычит что-то там про энтропию. Что-то с ней происходит. А что такое энтропия, спрашиваю вас, и какое отношение она имеет ко мне, а? Что, у меня проблем мало?! Сталинград должен быть моим, иначе вся кампания катится ко всем чертям! Глассерман взглянул на меня и печально пожал плечами. Потом едва заметно кивнул. Я понял, и мы одновременно произнесли: - Деконтакт! В долю мгновения мир вокруг меня взорвался ярким сиянием, холм исчез, а я очнулся в командном зале перед пультом суггескопа. Глассерман тяжело поднялся из соседнего кресла, снял шлем и повернулся ко мне. - Ну, что скажешь? - Потрясающе! - честно признался я. - Впервые сталкиваюсь с таким совершенством внушения. - Вот именно, - улыбнулся доктор, довольный собой. - К нам поступает самая лучшая техника, ведь мы - центральная клиника. Головная, так сказать. Все для пациента, все ради него... В мое время о подобной аппаратуре даже и не мечтали. Он надавил кнопку, и на большом экране появилась просторная, обставленная с чрезмерной роскошью комната. Только мягкая обивка стен указывала на то, что обитатель ее - душевнобольной. - Вот он. - Глассерман ткнул пальцем в экран, где я увидел низкорослого толстячка, вытянувшегося на кровати со шлемом суггескопа на голове. - Генерал Роджер Хилл. Впрочем, сам он предпочитает именовать себя Адольфом Бонапартом. Клинический случай. Повредился в уме три года назад, когда объявили всеобщую мобилизацию. Такие как он лечению не подлежат. Бессмысленно. - И вы еще позволяете ему развивать свою манию с помощью новых технологий! Дюнкерк, Сталинград... Это же отвратительно, доктор! Глассерман усмехнулся. - Отвратительно, согласен. Это ничего, мой мальчик, я уже притерпелся, привыкнешь и ты. Не спеши, ты еще не заглядывал в головы других пациентов. В нашей клинике содержатся только безнадежные, те, у которых есть лишь два варианта выбора: или тотальная перекройка сознания, или наши методы лечения. Конечно, в их мозгах очень много грязи, а нам с вами приходится, в меру наших сил, вычищать ее. При этом невозможно самим не запачкаться - такая работа, друг мой. Чистоплюям в нашей профессии делать нечего. - Он помолчал и уже мягче добавил: - Ты напрасно подумал, что я собираюсь позволить Хиллу утонуть в мире своих видений. Все, что ты видел сегодня - лишь подготовка к шоковой терапии. Завтра сам увидишь. ...Что-то переменилось, я почувствовал это сразу же, как только смог различать предметы. Мы стояли на вершине все того же холма, возле императорского бункера, но равнина внизу выглядела иначе. Все ее пространство - еще вчера абсолютно голое - насколько хватало глаз усыпалось тысячами и тысячами маленьких рощиц, между которыми сновали люди, бабахали орудия, а в дымном небе все так же завывали пикирующие бомбардировщики. - Глассерман, вот ты где! Пронзительный визг заставил меня обернуться. Со стороны бункера, путаясь в длинной шинели, бежал Адольф Бонапарт. На этот раз он был без фуражки, и его растрепанные, свалявшиеся пряди спадали ему на глаза. - Это твоих рук дело, да? - верещал фюрер. - Ты предал меня! Швайнехунд! Раздавлю, загною! Глассерман ловко увернулся от кулака и, в свою очередь, залепил фюреру звонкую пощечину. Бонапарт сел прямо на землю, громко всхлипывая и размазывая по грязной щеке слезы. - Но это же нечестно, доктор! Так нечестно!! - Что нечестно? - спросил я. Низкорослый мужиченка, называвший себя Адольфом Бонапартом, вдруг перестал всхлипывать и с надеждой посмотрел на меня. - Лес, проклятый лес! Он повсюду! Еще вчера на равнине не было ни единого деревца, а сейчас... Вы только посмотрите, во что она превратилась!.. Я не понимаю... При каждом выстреле вырастает новое дерево! Это все махинации Глассермана, это он, проклятый! Он обманул меня! - А я ведь вас предупреждал. Вчера. - спокойно сказал Глассерман. - Помните звонок из Берлина? - А, что? - лицо Бонапарта страдальчески перекосилось. - Вы о той чепухе? Как ее там... энто... энтропия. Но чтоб мне сдохнуть, если я знаю, что означает это слово. - Ладно, попробую объяснить. - Глассерман откашлялся. Постараюсь сделать это в максимально понятной форме. Здесь, в вашем мире это имеет особое значение. Так вот, энтропия - это стремление материи Вселенной к первичному хаосу... Хотя, конечно, это весьма условное определение... - О, да! - с жаром закивал Бонапарт. - Хаос! Всеобщий хаос! Вот чего я добиваюсь. Хаос - для всего мира. Если это и есть энтропия, то я целиком и полностью за нее! - Не перебивайте меня! Вы не вполне правильно поняли. В вашем мире случилось нечто необычное. Энтропия, хаос, который вы творите, вдруг переменил знак на противоположный. Минус стал плюсом. И теперь получается, что любая попытка разрушения дает радикально противоположный результат - организацию, усложнение структуры материи. А поскольку живая материя именно такова, то... Император с ревом вскочил на ноги и бросился к бункеру. Он что-то кричал, но я смог уловить только отдельные слова: "Стойте!.. не стрелять!.. "Матадор"... Глассерман ухватил меня за шиворот и с неожиданной силой швырнул меня в ближайший окоп. Прежде чем я понял, что происходит, его гигантское тело рухнуло рядом, и в то же мгновение яркая вспышка ослепила небо. Земля дрогнула, гулкий раскат прокатился над холмом, комья земли сыпались на нас... И вдруг все стихло. Глассерман встал и помог мне выбраться из окопа. Степь исчезла. До самого горизонта простирался бескрайний вековой лес. - Твое мнение? - спросил Глассерман. - Недурно. Но, по правде говоря, доктор, все эта чушь про энтропию - полнейшая профанация и невежество с вашей стороны. Не обижайтесь, но в физике вы ни бельмеса не смыслите. - Ну и что? - невозмутимо ответил Глассерман. - Это не имеет значения, тем более Хилл понимает еще меньше меня. Главное результат, а все остальное - так... Хромая, подошел мрачный Бонапарт и снова сел на землю. - Я вам скажу по секрету, Глассерман. Как на духу скажу: вы самый сволочной из евреев. Чудовищный еврейский хам, вот вы кто! Насмехаетесь над несчастным императором лишь потому, что по воле злой судьбы он оказался вашим пациентом. Нехорошо, доктор, нехорошо. Ну, и что мне теперь делать? Я думал уничтожить этот чертов лес ядерным взрывом - и вот... Нехорошо, доктор. - А вы попробуйте наоборот, - мягко посоветовал Глассерман. Попытайтесь усложнить материю, начните строить, созидать. Раз уж энтропия переменила знак, то, соответственно, каждое воздвигнутое вами здание превратится в страшную бомбу. Бонапарт вскочил. - Телефон! Телефон, химмельдоннерветтер! Ну, теперь я ей покажу! - Кому? - удивился я. - Этой вашей энтропии! Я заткну ее за пояс! Подбежал солдат с полевым телефоном, и возбужденный фюрер с нетерпением схватил трубку: - Берлин! Дайте срочно Берлин! Приказываю мобилизовать всех архитекторов и строителей!.. Что?.. Как так?.. Да это же саботаж! Расстреляю без суда и следствия! - Не нужно никого расстреливать, Адольф. - тихо сказал Глассерман. - Вам ответили, что нет архитекторов? Так оно и есть. Их действительно нет. Потому что... потому что просто нет. Вам самому придется стать архитектором. И это единственный вариант, если вы хотите выиграть войну. Не забывайте: каждое новое здание будет взрываться не хуже бомбы. ... Уже перед пультом суггескопа, Глассерман снял очки, потер воспаленные глаза и пробормотал: - Что-то не спокойно мне... Боюсь я за него. Эти тревожные слова стали моим первым серьезным уроком, но не тогда, а позже - уже ночью, когда, все еще сонный, я выскочил из аэротакси, и мрачный, осунувшийся и вдруг постаревший Глассерман повел меня по лабиринтам коридоров клиники к палате мертвого Хилла. Ноги сами привели меня к суггескопу. Не помню, что руководило мною простое любопытство или профессиональный долг. ...Вековые деревья покрывали холм до самой вершины. Повсюду в их зеленой тени топорщились уродливые, кривые недостроенные стены, валялись перевернутые бетономешалки, рухнувшие, кое-как сколоченные строительные леса. На самой вершине холма стояли орудия с поникшими дулами, вокруг которых нежно струился дикий плющ. По земле сиротливо разбросались снарядные гильзы. Да, нетрудно было представить эту душераздирающую картину: Бонапарт пытается выстроить хотя бы одну мало-мальски приличную стену, а потом, обезумев от неудач, решает дать последний отпор зеленой экспансии старым, понятным и близким ему способом. Бог ты мой, это сколько ж времени он тут воевал, рождая каждым выстрелом новое дерево?! Я нашел его у входа в бункер. Он лежал на спине. Казалось, он стал еще меньше - уродливая куколка в не по размеру широкой серо-зеленой шинели. Окоченевшая рука сжимала пистолет. Но ему все-таки не хватило духу застрелиться - на посиневших губах поблескивали осколки сломанной ампулы.
