Люциус Шепард - За Черту - и Дальше

Впадину прикрывала крона дерева с толстым серовато-белым стволом и молочно-зелеными листьями. Небо было в облаках, воздух прохладный, как на высоте летом, с ноткой тепла. Я не ощущал ни слабости, ни изнеможения - на самом-то деле я чувствовал себя сильным в каждой мышце, как заново родившийся. Я взглянул на остальных. Кроме Энни, которая только начала шевелиться, здесь были двое мужчин и женщина. Мужчина, лежащий на спине, был темноволосым, тощим, бородатым. Одет в пятнистую военную куртку, синие брюки в полоску, должно быть, от старого костюма, брюки заткнуты в ботинки. Рядом с его откинутой левой рукой был небольшой рюкзак и автоматическая винтовка. Двое других спали в объятиях. Коричневокожий, крошечный, одет в лохмотья. Мексиканец, подумал я, если судить по ацтекским чертам лица. Я поднялся, подошел к бородатому, и рассмотрел его винтовку. На ложе приклада надпись кириллицей. На всякий случай, магазин я сунул в карман.

Я проверил Энни - она продолжала спать - потом вскарабкался на край впадины. Достигнув его, я увидел город, расположенный внизу на холмах и окруженный со всех сторон лесом. По краям города новые хижины и срубы строились из сырых, некрашеный досок и бревен. Здания подальше были более старые, уже постоявшие под непогодой, но немногие из них были больше размерами, чем здания предместий, да и те достигали в высоту всего двух-трех этажей. Он был похож на город фронтира, с грязными улицами, но гораздо больше тех, о которых я когда-либо слышал. Трущобный метрополис. По улицам расхаживали люди, я разглядел животных, тащивших повозки... но были это быки, лошади, или что-то еще, я не мог сказать. Однако не город господствовал в пейзаже. Вздымаясь из его центра и теряясь в глубинах затянутого облаками неба, стояла темная труба, должно быть, в сотню ярдов диаметром, и по ней проносились разряды фиолетового цвета. Она наполовину терялась в тумане - наверное, туман был чем-то вроде выхлопа, результатом разряда - и поэтому вид был не вполне реальным, лишь частично материализованным в своем реальном окружении. Я понял, точно так же, как и понял все остальное, что фиолетовый свет был мужчинами и женщинами, отправляющимися в путешествия еще более невообразимые, чем предпринятое мной, передвигаясь с помощью ветвистой структуры, которую я мельком заметил из ущелья (труба была лишь небольшой видимой секцией этой структуры), и что город был местом, куда они возвращались, выполнив свои задачи. Знание это не встревожило и не взволновало меня, но подразумеваемое этим - что мы все еще находимся внутри той штуки, что выхватила нас из наших прежних жизней - это знание угнетало. Понимание стало важным для меня, и я верил, что в конце концов приду к пониманию, которое удовлетворит мою нужду в нем. Сейчас же стало ясно, что вы всегда находитесь в центре чего-то слишком большого для понимания, будь это бог или космической животное или обстоятельства, которые ваш разум приводит к охватываемой пониманием простоте... вроде идеи бога или космического животного. Я никогда не смогу добраться до вершин любой ситуации и гордо сказать: "Ага! Я усек!" Насколько я сам это понимал, мы были мертвы.

Я услышал шум, увидел Энни, взбирающуюся по склону в мою сторону. Она обняла меня и посмотрела на пейзаж. "Что ж", сказала она, "я была права."

"Никогда в этом не сомневался."

Она обхватила меня рукой за пояс и стиснула: "Лгун."

Мы стояли, глядя на наш новый дом, спокойные, как покупатели дома, осматривающие свою будущую собственность, и я действительно начал думать, где бы мы могли здесь поселиться - может, лучше на краю или в центре, ближе к трубе? - когда подошли наши три компаньона, чтобы присоединиться к нам двоим на верхушке. Мексиканская пара робко глядела на Энни и меня. Они бесстрастно осмотрели расстилающийся вид, женщина перекрестилась. Меня удивило, что она сохранила свою традиционную веру, пропутешествовав так далеко и научившись столь многому. Может, это был только рефлекс.

"Англичане?", спросил бородач, и Энни ответила: "Американцы."

"Я азербайджанец." Он прищурился на меня и нахмурился: "Это ты забрал мои патроны?"

Я признался.

"Очень умно." Он улыбнулся хитрой, очаровательной улыбкой, сопроводив ее радостным кивком. "Но винтовка поломана. Патроны ни к чему."

Он взглянул на город с его центральной темной особенностью фиолетового огня. Мне хотелось расспросить его, приехал ли он на черном поезде к какому-нибудь азербайджанскому дому на полдороге, и как он прошел остаток пути, и как он думает, что здесь происходит, но ни один вопрос не стоял остро, поэтому я присоединился к нему в молчаливом созерцании. Принимая во внимание нас пятерых и разнообразие нашего происхождения, я начал схватывать мутабильность незнаемого, сложность и противоречивость творения бога-машины или универсальной динамики, из которой нас выхватили сюда. И это привело меня к пониманию, что знаемое, даже самые знакомые предметы и события вашей жизни, можно повернуть набок, сдвинуть, изучить в новом свете и увидеть его связь с любой другой вещью, и поэтому оно обладает универсальностью, которая в конечном счете превращает его в незнаемое. Энни, наверное, высмеяла бы это, объявив все мои спекуляции непрактичной трепотней, но когда я смотрел на трубу, то думал, что это именно тот образ мышления, в котором мы остро нуждаемся там, куда идем.

Солнце, или что-то похожее на солнце, пыталось пробиться сквозь тучи, испуская никелевое свечение. Мексиканка пристально посмотрела на каждого из нас, кивнула в сторону города и спросила: "їNos vamos?" Энни ответила: "Ага, пойдем поглядим." Но азербайджанец вздохнул и сделал замечание, которое в своей простоте и точности вокального жеста, казалось, представляет не только мои собственные мысли, но и нагружает их пафосом, свойственный всем тем, кто дезориентирован экзаменами жизни.

"Это место", сказал он задумчиво, потом сухо хохотнул, словно избавляясь от тревоги, заставившей его заговорить: "Я не знаю этого места."

Конец