Андрей Столяров - Изгнание беса

Ночью он проснулся. Высокий потолок был в серых тенях — как в паутине. Оловянная луна висела в окне, и ровный свет ее инеем подергивал синеватые простыни. Мелкие звуки бродили по спальне. Печально вздыхал Крысинда на соседней кровати. Он всегда вздыхал по ночам, развернув зонтиком кожистые крылья. Кто-то тяжело ворочался и бормотал. Наверное, Толстый Папа. Кто-то сопел и хлюпал носом. Стрекотал невидимый жук. У дверей на круглом столике светился зеленый гриб лампы.

Буцефал отсутствовал. Он, наверное, бродил по двору и жевал камни, забыв обо всем на свете.

Герд сел, задыхаясь. Редко чмокало сердце. И кожа собиралась в пупырышки.

Что это было?

…Ногтями скреблись в окна и показывали бледному, расплющенному лицу — пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет — крестила. Воздух снаружи пугал горным холодом. Темные вершины протыкали небо, усыпанное углями. Вскрикивала бессонная птица: — Сиу-у!.. — Отдавалось эхом. Сбор был на площади, перед церковью. Там приглушенно здоровались, прикасаясь к твердым краям шляп: Вспыхивал натужный говор, тут же рассыпаясь на хмыканье и кашель. Закуривали. Кое-кто уже приложился и теперь отдувался густым винным духом. Вышел священник и взгромоздился на табурет. Свет из желтой двери положил на землю узкую тень от него. Проповедь была энергичной. Табурет поскрипывал. Все было понятно. Господь стоял среди них и дышал пшеничной водкой. Прикладывался к той же фляге, жевал сигарету. Зажгли свечи — стая светляков опустилась на площадь. Обвалом ударил колокол: бумм!.. Священник слез с табурета. Пошли — выдавливаясь в тесную улицу. Она поднималась в гору, к крупным звездам. Кремнисто блестела под луной. Герд видел разгоряченные лица, повязанные платки, кресты на заношенных шнурах поверх матерчатых курток. Они прошли сквозь него. Он стоял в ночной рубашке, босой и дрожащий, а они шли сквозь него, будто призраки. Целый хоровод. Шляпы, комбинезоны, тяжелые сапоги — казалось, им конца не будет, столько их собралось…

Он начал поспешно одеваться. Стискивал зубы. Уронил ботинок — замер. Все было тихо. Крысинда почмокал во сне, наверное, летал и ловил мышей. Надо было бежать отсюда. Герд дергал запутавшиеся шнурки. Порвал и связал узлом. Встал. Кровати плавали в лунном свете. Пол был серебряный. — Ну и пусть… Так даже лучше… — во сне сказал Толстый Папа. Герд вдруг засомневался. Он больше никогда не увидит их. Но он же предупреждал. Он ни в чем не виноват. Он предупреждал, а его не хотели слушать. И он не собирается погибать вместе со всеми.

Дверь была очерчена пентаграммой. Это постарался Буцефал. Чтобы не шастали, пока он филонит на свежем воздухе. Красная линия горела, как неоновые трубки в рекламе. Герд прошел с некоторым усилием. Он умел проходить через пентаграммы. Ничего особенного — словно прорываешь полиэтилен. Пентаграмма — это для новичков, или для слабосильных, как, например, Ляпа-Теленок. Герда она не остановит. Невидимая пленка чавкнула, замыкая дверной проем. На желтом, яблочном пластике пола сидел мохнатый паук. Он был величиной с блюдце — расставил кругом шесть хитиновых, колючих лап. Шевелились пилочки жвал, и на них влажно поблескивало. Герд с размаху пнул его ногой. Паук шлепнулся о стенку плоским телом и заскреб когтями по пластику. Пауки нападают на людей. Яд их смертелен. Так говорят. И рассказывают жуткие истории о съеденных заживо в горных пещерах: паук за ночь бесшумно затягивает вход паутиной, которую не берут никакие ножи, и затем ждет, когда добыча ослабеет от голода. Еще говорят, что они опустошают небольшие деревни. Поганка раз забрел в такую — сквозь булыжник пробивается нехоженая трава, и дома от крыши до земли опутаны толстой сетью.

Конечно, нас ненавидят. Истребляют, как волков. Потому что мутагенез усиливается в нашем поле. Там, где много одержимых, — например, в санатории. Взрыв мутаций. И появляются пауки с блюдце, или гекконы, которые выедают внутренности у овец, или мокрицы, могущие проточить фундамент дома, как мыши сыр. Ничего странного…

В коридоре горели всего две лампы — в начале и в конце. Между ними пологом висела темнота. Из нее вынырнул второй паук и потащился следом. «Я не человек, вот и не нападает, — подумал Герд. — Хотя пауки на меня все-таки реагируют. Значит, еще осталось что-то человеческое. На других они вовсе не обращают внимания». Он спустился по лестнице. В окне между пролетами, как нарисованные, застыли фосфорические седые горы. Шалаш у реки — это глупость. И вообще все глупость. Зря он затеял. Бежать некуда. Разве что и Антарктиду. Но и толочься здесь тоже глупо. Тогда уж проще прыгнуть в пролет. Покончить сразу. В темноте на лестничной клетке кто-то шевельнулся. Буцефал? Нет — старица Буцефал сейчас во дворе, слюнявит щебенку. Его не оторвать. И Поганка тоже спит. А учителя, так они носа не высовывают по ночам, боятся: метаморфоз у взрослых протекает очень тяжело

— и галлюцинации у них, и боли, и обмороки.

— Ты куда собрался? — спросили тонким, пищащим голосом.

Надо же — Кикимора. Герд разозлился. Она-то что бегает в такое время?

— Ты собрался уходить? — маленькая рука уперлась ему в грудь, пальцы, как у мартышки, поросли шерстью. Настоящая кикимора. — Я так и думала, что ты захочешь уйти. Я почувствовала и проснулась. Я тебя все время чувствую, где бы ты ни был. Учитель Гармаш говорит, что это парная телепатия. Мы составляем пару и я — реципиент… А ты меня чувствуешь?..

Пищала она на редкость противно.

— Пусти, — сказал Герд.

Кикимора блеснула стрекозиными, покрывающими лоб глазами.

— Ты мне очень нравишься — нет, правда… Наши прозвали тебя Рыбий Потрох, потому что у тебя кожа холодная. А вовсе не холодная… Они тебе завидуют, ты красивый… И похож на человека. Ты мне сразу понравился, с первого дня, я каждую твою мысль чувствую…

— Я вот надаю тебе по шее, — нетерпеливо сказал Герд.

— Ну куда тебе идти и зачем? Тебя убьют, я видела, как убивают таких — палками или затаптывают… Ты хоть и похож на человека, а все-таки наш, они это сразу поймут…

Герд попробовал шагнуть, она загородила лестницу, цепко держа за рубашку.

— Дура, я тебя из окошка выброшу, — сказал он. Уходили драгоценные секунды. Скоро же рассветет. — Я тебе морду разобью, оборву косы, пусти — кикимора, руку сломаю, если не пустишь!

Никак не удавалось ее оторвать. До чего жилистые были пальцы, прямо крючки. Она прижала его к перилам. Герд отталкивал острые плечи: — Иди ты!.. — вдруг почувствовал, как вторая рука, расстегнув пуговицы, проскользнула ему на грудь — горячая, меховая. И тут же Кикимора, привстав на цыпочки, толстой трубкой сложив вывороченные губы, поцеловала его: — Не уходи, не уходи, не уходи!.. — Он ударил локтем — не глядя, изо всех сил, и одновременно — коленом, и потом еще кулаком сверху — насмерть. Она мешком шмякнулась в угол. Так же шмякнулся паук. Герд нагнулся, сжимая кулаки.