Евгений Сыч - Ангел гибели

Что же это за город? И что за дом?

Юрка оторвался от притяжения серой громады большого здания и поднялся вверх сквозь путаницу проводов, антенн и радиоволн. Город внизу светился, мерцая - как угли под пеплом. "Что-то не так, - усомнился Юрка, глядя вниз на знакомые и незнакомые очертания улиц. - Со мной что-то случилось. Я умер, - вдруг утвердилась мысль, вырвавшись из хаоса непонятного. - Меня убили", - четко вывел он, но не удивился и не испугался.

Если его убили и он умер, почему же он есть?

Тем не менее он был. Он видел, как светящиеся потоки улиц гонят людей, словно волны, к центру. Потоки, будто в воронку, впадали в пространства гулких магазинов. Из магазинов люди выходили обесцвеченные. Вверх над человеческими толпами поднимались, перемешиваясь, желания, страхи, тоска и ненависть. Поезда и автомашины везли желания с окраин к светящемуся сердцу страны, а обратно мчались темными. Редко-редко мелькал огонек в уносящемся из города поезде, и веяло от него безнадежностью.

"Может быть, я живой? - вопросил с отчаянием Юрка невесть кого - самого себя. И не смог ответить себе самому ничего утешительного. - Значит, не живой уж больше. Нет меня. Почему ж меня нет? А что от меня осталось? Мысль, душа?"

Он взвесил это странное слово - душа, - покрутил в разные стороны. Слово было душным и душистым. Перестать мечтать, перестать хотеть, перестать мыслить, улететь к абсолюту... Юрка закружился в растерянности.

Я - Юрка. Помню: мама, школа, армия, экзамены, персик. Меня убили. За что меня убили? Кому помешало то, что я жил? Плакала бесслезно, причитала неприкаянная душа, невинно убиенный Юрка. Такая хорошая жизнь начиналась. Жизнь-то за что отняли?

- Я должен разобраться, - вдруг понял он, - найти своего убийцу. Найти и понять, за что. Просто так ведь не убивают. Не бывает такого.

Внизу лежали пустые улицы, пустые дома, пустые люди - их маленькие желания вылетели днем, и сейчас огоньки кое-где чуть теплились.

Юрка метнулся вслед за одним огоньком, попал в квартиру. Человек сел в кресло, включил телевизор, уставился в экран, совсем погас. "Чушь какая-то", - Юрка вылетел в окно, брезгливо отряхиваясь. Полетел за другим, пристроившись над его головой, как воздушный шарик. Тот дошел до поворота, излучая желание, сел в машину, набрал скорость - минимальную, робкую детскую скорость и, к недоумению Юрки, малое время спустя врезался в другую машину, ехавшую по встречной полосе с такой же унылой городской скоростью. "Почему? - возопил Юрка. - За что? Кто виноват?" Движение стопорнулось, засверкали мигалки ГАИ, взвыла сирена. Водителя повезли в морг, накрыв простыней с ржавым штемпелем горбольницы.

"Наверное, мое тело тоже в морге", - подумал Юрка.

Морг он нашел, но ничего не нашел в самом морге. Там была стерильная скука; скучные бессмысленные трупы, скучные медики в белом, скучные служители в сером. Не хотелось вглядываться в оболочки, из которых ушло главное. Из соседнего здания до него донеслись дикие вспышки боли и страха. "Больница", - понял Юрка.

Уже раньше он заметил, но не осознал, что мир вокруг другой. Не тот, привычный человеческому зрению - в узком спектре, для простоты именуемый "видимым". Теперь все являлось Юрке как бы в рентгеновских лучах. Одежда и плоть стали туманом, дымкой несущественной и малозначительной. Сквозь плоть проступали скелеты, каркасы, гвозди и скрепки. Лица размывались. Вместо улыбок - пломбы и мосты. Он не различал ни масок удовольствия, ни гримас усталости, зато отчетливо мог углядеть камень за пазухой, пистолет под мышкой, бомбу в букете. И протезы, протезы, а также свищи, язвы, опухоли, трещины.

Город тоже смотрелся иначе. Серые улицы нависали ущельями. Многие дома, всегда определявшие облик столицы, теперь были невидимы. И многоэтажных хрущоб не было больше, как будто не проживали в них миллионы, теснясь в квартирах-сотах, как пчелы в ульях. Город стал приземист. Над лабиринтом бетонных ущелий поднимался лишь один высотный дом-замок, великанский замок, людоедский, стоящий грозно и неприступно. Он притягивал к себе, но Юрка асе же чувствовал: рано, еще не время.

Поэтому просто летел над лабиринтом серого города.

А черное солнце над ним посылало на землю длинные лучи, пронизывающие насквозь, углубляющиеся в рыхлую поверхность строений, вязнущие в человеческой гуще. Скелеты вели себя так, как должны были бы вести себя люди. Они поблескивали очками, звякали в карманах монетами и колпачками авторучек, их обручальные кольца опоясывали фаланги безымянных пальцев. Юрку они не воспринимали. Ибо очами телесными заметить его было невозможно, воспринять его можно было бы лишь зрением духовным, но мало кто способен достичь настоящей духовности в этот суматошный век. Только те, чья совесть была отягощена сверх меры, столкнувшись с невидимым Юркой, вздрагивали, опосредованно, через свою больную совесть ощущая его присутствие. Да порой озирались пугливо кошки или вдруг обнажали клыки собаки.

Юрка шарахался по городу, пытаясь вступить в общение. Но ничего путного из этого не выходило. Он помнил, что собирался делать, но не знал, с чего начать. Опыта не было. Чтобы расследовать собственную смерть, он должен был самое малое - навести справки, расспросить хотя бы, где тот чертов ресторан, с которого все началось. Название его Юрка помнил, но более ничего. Он заговорил с почтенного вида остовом, но тот настолько перепугался, что кинулся с тротуара на мостовую поперек потока автомашин. Пришлось сбивать его с ног. Это получилось удивительно легко: Юрка просто гаркнул ему в ухо, и колени скелета подогнулись, он рухнул, полыхнув страхом, так что два пучка синего пламени вскинулись из глазниц. Юрка некоторое время висел над ним, отпугивая приближающиеся автомобили, но, видать, переусердствовал: быстро-быстро стала накапливаться вокруг сумятица, машины сталкивались, гремя искореженными жестянками и испуская свечение ужаса.

Юрка взмыл над этой суетой в некоторой растерянности.

Совсем ничего не получалось.

Тогда он решил улететь из столицы домой, к матери.

Ему не пришлось выбирать направление или искать дорогу. Он знал, куда лететь. И остановился там, где хотел - во дворе родного дома. Дом увидел насквозь, со всеми гвоздями и скрепами. Должны были давно сносить его, но все не сносили: восемь квартир на одиннадцать семей. Когда-то дома эти строили для передовиков. Сейчас в них жили те, кто работой-то своей право на жилье давно заработал, но вот выбивать положенных благ не умел. "Я-то мог бы квартиру стребовать, - загрустил Юрка, - матери с отцом была бы польза". А теперь? Кто знает, как им теперь придется? Матерям афганцев вообще несладко. Ребята рассказывали. То памятники на могилке ставить не дозволяли, потому что - государственная тайна, и разрешалось писать только фамилию и годы: 1966-1985, например, с прочерком в виде пули посредине. То, случалось, присылали матери в гробу чужого сына. Одного провожала живого, а другого получает - мертвого, чужого. А свой-то где? Мать - по начальству, а ей рот затыкают: убили твоего сына, убили. Вот справка с печатью. И незачем было гроб открывать, не зря же запаянный. Погиб при исполнении интернационального долга, так что не нужно скандалы устраивать, - объясняли. Или, если в гробу не было вовсе никакого сына, а была упаковка с анашой. "Нечего лезть". Тоже объясняли: раз наркотики - вообще нечего соваться. Из-за наркотиков без головы останешься. Страшное дело кайф. Кому кайф, а кому - смерть.