Евгений Сыч - Знаки

Жрец тоже замолчал. Собрался с мыслями.

- Отдаю твою душу дьяволу, нераскаянный грешник, - вспомнил он формулу. - Люди, кто совершит святое дело: избавят мир от нечестивца? Бог радуется, глядя на верных своих слуг с небес!

Первым из толпы, расталкивая непроворных, вышел здоровенный мужчина, бледный, но по внешнему виду здоровья отменного: "Слуга божий, штатный провокатор", - не удержался Амаута. Тихо так не удержался, почти не шевеля губами, но лейтенант его услышал.

- Благословляю! - обнадежил решительного жрец.

"Скорее бы кончилась волынка, - подумал по этому поводу здоровенный. А то затянут, как всегда".

"Развелось умников, шагу ступить нельзя. Жечь! Жечь!" - высоким и худым был второй. Вышел, дрогнув тонкими губами, посмотрел на жреца.

- Благословляю!

Все молчали. Только потрескивал костерок, да вздыхала толпа, даже не вздыхала, а так, переводила дыхание, когда выходил очередной доброволец да жрец произносил свое.

"Доброе дело у бога зачтется. Может, свой грех там закрою", - вышел широкоплечий, средних лет.

- Благословляю!

"На дистанции почти все меня обошли, но тут я не буду последним!" застыл перед жрецом парень.

- Благословляю!

"Раз-другой на глаза попадусь, - может, срок испытания скостят", вышел ремесленник из третьей зоны.

- Благословляю!

"Не мое бы это, конечно, дело, но участвовать лично хоть в одном местном обряде - нелишне, будет о чем вспомнить. Тем более, что тут власти предержащие сами себе "козу устроили". Это ж золотое дело для них! Прошляпили, чинуши. Взяв на вооружение передовой опыт, составили бы на каждого досье, завели бы картотеки: "то задержан, кто замечен, а кто склонен. Этот тип - родоначальник бюрократии, способный задавить страну, отбросить ее на сотни лет. Перевороты совершают неграмотные, и во время всех восстаний первыми летели в огонь бумаги. Так что объективно он - по ту сторону баррикад. И раз уж выпала такая возможность, я внесу свой скромный вклад в спасение всех этих простых, неиспорченных цивилизацией людей от незнакомой им гидры грамотности. Я - за!".

- Благословляю!

"Я ведь согласился, согласился, я все сделаю сам. Зачем они меня подталкивают? Я не хотел этого, учитель! Но иначе не могу я, я ведь не только за свою шкуру пекусь. Я теперь - единственный, кто знает знаки-буквы, и должен сохранить свою голову, чтобы продолжать общее дело. Они сказали, что без "этого" отречение не будет полным. И потом, они ведь мучили меня, если бы вы знали, как они мучили меня, учитель! Я вынужден. Простите, если можно. По правде говоря, я даже не знаю, поможет это или нет. Все-таки они, наверное, убьют меня потом. Не так пышно, конечно, удушат просто - и все. Но один шанс пока есть: а вдруг поверят? А вдруг действительно отпустят? Надо поторопиться, чтобы успеть. Простите, учитель!".

- Благословляю!

"Разве ж можно - холеру? Как тот раз холера была, считай что вся деревня вымерла. Нельзя такого оставлять, он всех поубивает. А у меня четырнадцать душ, с внучатами. Нельзя".

- Благословляю!

"Что-то приуныла толпа. Никто не выходит. Вон, даже старикан поперся, а все равно недобор. Интересно как... будет корчиться, вот - был, есть и сейчас, а не станет его. Неужели больше никого не найдется? А, была-не была. Запалим дядю".

- Благословляю.

Не находилось больше никого. Тысячи ждали с любопытством и нетерпением - а ведь не шли. Между тем в законе сказано четко: десять добровольцев из народа должны зажечь костер разом. Народ сам казнит тех, кто злоумышляет против бога и людей.

- Ну, что? - обратился к народу жрец. - Или отпускать злоумышленника и колдуна? Задерживаете святое дело, люди! Не торопитесь послужить богу. Ну! - Ну! - он посмотрел на толпу.

- А я что? Я, раз надо, пойду.

- Благословляю!

Десятый медленно, неуклюже ступая, подошел к костерку, у которого сгрудились добровольцы, наклонился за головней-факелом, потом - вроде оступился, сделал еще один неверный шаг да так и рухнул лицом в костер. Из его домотканой спины торчал короткий, оперенный конец стрелы.

- Кто? - вскрикнул лейтенант. - Откуда?

- Из того дома, наверное, - крикнул ближе к нему стоящий солдат.

- Дорогу! - закричал лейтенант на толпу. Толпа попятилась, но не расступилась, не из упрямства - просто некуда было.

- Не тем занимаетесь, лейтенант, - остановил офицера жрец. - Ваше дело охранять, а не ловить. Так кто будет десятым? - толпа молчала. Десятого не находилось.

- Сейчас еще девятого искать будете, - подал голос, как проснулся, Амаута.

- Убьют? - машинально спросил лейтенант.

- Их и убивать не надо, сами разбегутся.

Добровольцы пока не разбегались, просто слились вместе, слились в странный комок на восемнадцати ногах и медленно, медленно пятились от костра и помоста.

- Стой! - рявкнул на них лейтенант. - Стойте, шкуры! Задержать!

Двое солдат, повернув копья горизонтально, преградили добровольцам путь к толпе. Те уперлись в копья и, глядя поверх голов, начали пятиться в другую сторону.

- Кто это был?

- Да ты уже на меня-то не кричи, пожалуйста, - ответил Амаута, - не знаю я, кто это был. Знал бы, так не сказал, - а сейчас вот честно и радостно говорю: не знаю. Значит, нужна народу моя правда, - продолжал он, глядя куда-то вверх. - Значит, прав я был, лейтенант, в своем деле. Значит, менять тебе все-таки профессию, когда разобьет ваши войска сапожник. И не видать тебе теплой пенсии, как своих ушей. Значит, я не горю, лейтенант, а ваша затея горит при ясной погоде.

Жрец в разговор не вмешивался, жрец убедительно говорил что-то народу, а народ от него тихо отходил, наступая на носки задним.

- Нет, - сказал лейтенант, - ты ошибаешься. Это ты сгоришь. Ты у меня все-таки сгоришь. Ты меня не знаешь!

- Права не имеешь, лейтенант, - отозвался Амаута. - Ты же государственный служащий, у тебя же нашивки лейтенанта. При всем народе нарушить закон - неужто посмеешь?

- Эй, вы! - обернулся лейтенант к добровольцам. - Берите факелы. Живо!

И те, помешкав, взяли факелы-головни, потому что наяву увидели смерть. Страшен был лейтенант. Он подтолкнул, лично подтолкнул замешкавшихся к помосту, а затем посмотрел на преступника остро и твердо:

- Гляди, говорун!

И рванул с груди нашивки и бляшки. Потом подошел к костерку, выхватил оттуда головню и ткнул ее в помост, как в живое тело нож.

Вое молчали. Только шипели, разгораясь, дрова. "Горишь, лейтенант, донеслось сквозь дым с помоста. Голос был странно спокойным и даже доверительным. - Горишь, лейтенант! Все вы горите, а вот я, кажется, остаюсь".