Юрий Тупицын - Безумие

Я вздохнул:

- Хорошо, согласен. Формальная логика порочна, формальная логика - бяка. Но я не слышал еще, что ты предлагаешь взамен ее. А голая критика еще никогда не рожала ничего, кроме пустого места!

- Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к задаче, которая была предложена Санчо, - спокойно проговорил Гранин. - Давай задумаемся, кто виноват в том, что стражник на мосту оказался в таком двусмысленном положении. Догадаться нетрудно - начальник стражи! Он плохо проинструктировал своего подчиненного, говоря современным языком, разработал неполную программу его действий. Он предусмотрел лишь два варианта: свободная дорога, если путник сказал правду, и виселица, если он солгал. Выясняется, однако, что эти варианты не исчерпывают действительности. Если бы начальник стражи знал об этом, он обязательно добавил что-нибудь в таком роде: "Буде же путник выскажется странно, не истинно и не ложно, то, толкнув его с места в воду, предоставить самому провидению решить его судьбу".

И тут мешанина образов и мыслей, почерпнутых мной за последние дни, машинное безумие, ящерицы, кошки, режимы работы мозга и автопилоты - вдруг отлилась в единое стройное целое. Догадка молнией сверкнула у меня в голове.

- Так-так, - я снял шляпу, вытер лоб и снова надел ее, - ты считаешь, что человеческий мозг работает не в двоичном, а в троичном коде?

- Именно! И в этом его решающее отличие от логосов!

- Следовательно, переход мозга с обычного режима работы на аффектоидный есть по сути переход с троичного кода работы на двоичный?

- Верно, это своеобразный скачок в прошлое, к предкам, потому что мозг пресмыкающихся, по-видимому, работает только в двоичном коде.

- А безнадежные шизофреники - это, стало быть, люди, мозг которых устойчиво перешел на двоичный режим работы?

- По крайней мере у кататоников. Так мы говорили, азартно перебивая друг друга, пока я не остановился и не сказал:

- Ты знаешь, Сергей, ведь это очень интересная мысль! Вы должны понять меня, я математик. Общие рассуждения, как бы они ни были интересны, так и остаются для меня общими рассуждениями. Другое дело - переход с двоичного кода на троичный. Это нечто конкретное, что можно подвергнуть строгому математическому анализу. Двоичному коду соответствует формальная логика, а теперь перёд моим внутренним взором смутно вставали контуры нового грандиозного научного здания - математизированной диалектической логики, которая будет соответствовать коду троичному. Логики, в которой наряду с утверждением и отрицанием есть еще и отрицание отрицания, похожее на утверждение, однако, в отличае от формальной логики, ему не эквивалентное.

- Меня смущает одно, - признался я, возобновляя движение, - ты не без оснований считаешь, что моделирование бесконечной вселенной всего из двух кирпичиков - занятие для безумцев, порочное в самой своей основе. А потом добавляешь третий кирпичик - и пожалуйста, вселенная на лопатках!

- Меня и самого смущало это, - признался Гранин, - пока я не сообразил, что просто-напросто не учитываю особенностей этого третьего кирпичика. Если "да" и "нет" - это самые настоящие, глупые кирпичи, то "отрицание отрицания", ни "да", ни "нет" - нечто гибкое, многоликое, могущее в итоге превратиться во все, что угодно. Мозг мне представляется теперь не просто устройством уникальной сложности, но и сложноиерархической суммой многих логических подсистем, в каждой из которых проблема рассматривается с разных точек зрения и на различных уровнях обобщенности. Если в одной подсистеме не получено радикальных "да" и "нет", проблема передается в следующую, и там это ни "да", ни "нет" рассматривается заново. Я думаю, что озарение, вдохновение - называй это, как хочешь, - состоит по существу в расширении сферы троичного кода в нашем мозгу, в создании новых, дотоле несуществовавших и, увы, неустойчивых логических подсистем.

Некоторое время мы шли молча.

- А ты представляешь, какая это возня - перевести все эти мысли на строгий язык математики? - высказал я вслух вдруг пришедшую в голову мысль.

- Да, - без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо: - Ничего! Помощники найдутся!

9

На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:

- Жив?

- Жив, - не совсем уверенно ответил я.

Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две большие чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:

- Как дела?

- Да вот, еду, - ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, - в Новосибирск!

- В Новосибирск? - удивился я. - Это еще зачем?

- Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.

Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.

- Но тебе же нельзя ехать!

Сергей молча передернул плечами.

- Тебе нельзя ехать! - уже зло сказал я. - Ты на пороге большого открытия, и надо ковать железо, пока оно горячо!

- Кого это интересует, - с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.

- Как это кого? - взбеленился я. - Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?

- Ты думаешь, я не пробовал отказаться? - покосился на меня Сергей. Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами - чистая самодеятельность.

Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.

- Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина, и науку?

Сергей смотрел на меня с любопытством.

- А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?

- Что делать? Вот увидишь, что надо делать!

Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.

По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью "Партком", я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.

На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали "явление Христа народу", как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное - говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня: