Джон Варли - Тысячелетие

Я поглядела в записную книжку и нахмурилась. Открыть временную капсулу я смогу лишь через несколько часов. А это значит, что к нынешнему кризису, что бы там у них ни стряслось, послание не имеет отношения. Ведь редко какие кризисы у Ворот длятся больше двух-трех часов.

И, следовательно, у меня есть все основания ожидать сегодня еще одного кризиса.

Иногда я удивляюсь, зачем вообще встаю по утрам.

Тормозные кольца посадили мою капсулу на землю, и я бегом помчалась через комплекс Ворот к центру управления. Гномы, озаряемые голубым и зеленым мерцанием пультов, заполнявших длинную подковообразную галерею, наблюдали за тем, что творится в зале. Звуконепроницаемое стекло защищало центр управления от шума, царившего внизу.

Господи, до чего же я ненавижу гномов! Всякий раз, приходя сюда, я задыхаюсь от запаха гниения. Вздор, конечно; на самом деле это запах моего собственного страха. Через год-другой я тоже окажусь за пультом. Меня встроят в него, вывернув все кишки наизнанку, и от моего тела не останется ничего, кроме Большой Лжи. Я и сейчас на двадцать процентов подделка. Они-- более чем на восемьдесят.

Ну и черт с ними.

Я поймала на себе парочку испепеляющих взглядов. Гномы тоже не больно жалуют нас, ходячих.

В центре управления произошли перемены: появилось новое лицо. Лоренс Калькутта-Бенарес. Вчера еще он сидел в кресле заместителя, а пять лет назад был командиром моей группы. Нет смысла спрашивать, что сталось с Мэрибет Метц. Летит времечко.

Я спросила:

--Что стряслось?

--Судя по всем признакам, прогрессирующая твонки,-- ответил Лоренс, безбожно насилуя грамматику. Раньше "твонки" называли анахроничный предмет, оставленный в прошлом в процессе перехвата, но с недавних пор это словечко стали употреблять также для обозначения парадоксальной ситуации, которую потерянный предмет вызывает.-- Прости, что не дали выспаться,-продолжал Лоренс.-- Мы решили поставить тебя в известность.

Позор, да и только, до чего быстро хороший командир может деградировать в слабоумного маразматика! Вместо того чтобы объяснить мне толком, в чем дело, он сидит тут и разводит канитель, стараясь вовлечь меня в дурацкую светскую беседу.

--Вскоре после твонки-тревоги одна из твоих девчонок потеряла на борту самолета парализатор.

--Лоренс, ты так и будешь капать мне на мозги три дня подряд или все-таки расскажешь, что стряслось, и дашь мне заняться делом?

Кончай мямлить, ты, старый мешок с дерьмом!

Последнюю фразу мне не пришлось произносить вслух. Он и так понял. Прямо на глазах его так называемое лицо заледенело. Бедный ублюдок, ему просто хотелось со мной потрепаться! Он до сих пор считает себя моим другом. Что ж, увы и ах!.. Сегодня он впервые в своем новом качестве общается с ходячей, и, похоже, до него наконец дошло, какие взаимные чувства мы испытываем друг к другу. Ничего не попишешь: мне надо дело делать, а на титул "Мисс Родственные Души" я не претендую.

Лоренс сухо перечислил факты-- чего я и добивалась.

--Перехват в Аризоне, год 1955. Локхидовский "констэллейшн". Осталось около двадцати минут по их времени, потом самолет потеряет правое крыло. Твоя команда все еще на борту: они ищут пропавшее оружие и одновременно пытаются завершить перехват. Показания сканеров пока неопределенны. Мы не можем сказать, найдешь ли ты парализатор. Но возможно, найдешь.

Я подумала мельком, что у пилотов, похоже, стало любимой забавой терять над Аризоной правое крыло, и тут же выкинула все посторонние мысли из головы.

--В таком случае давай мне мост,-- сказала я.-- Я пошла назад.

Он не возражал, хотя и мог бы. Посылать человека, не замещающего в прошлом кого-либо другого, чревато разрывом временной безопасности.

Подозреваю, что Лоренс был бы не против, если бы я кувырнулась вниз и приобрела себе небольшой земельный надел в Аризоне. В общем, какими бы ни были его побуждения, приказ он отдал. Один из его недоразвитых подручных нажал на кнопки, и в сортировочном зале выдвинулся мост. Я, хлопнув дверью, выскочила на него и оказалась в десяти метрах над головами изрыгающих проклятия пассажиров, только что доставленных из 1955 года. Пассажиры первого класса, не иначе: они всегда орут с особым возмущением. Как же-- заплатили кучу денег за лучшие места, а получили... Я напишу об этом своему конгрессмену, Сесили, непременно напишу!

Я замешкалась на секунду на конце моста-- там, где он соприкасается с узенькой полоской пола, кончающегося у современной стороны Ворот. Я всегда так делаю. Тысячу раз проходила через эту проклятую штуковину, а привыкнуть и запросто шагнуть не могу, хоть убей. Внизу кто-то из пассажиров требовал позвать стюардессу. Ей-Богу, я не шучу! Он действительно требовал.

Мне бы его заботы.

В двадцатом веке люди прыгали с самолетов под шелковыми балдахинами, которые складывались в ранце на спине. Балдахины называли парашютами, и по идее они должны были раскрываться, чтобы замедлить падение за землю. Двадцатники занимались этим потехи ради и называли свою забаву "нырками с небес"-подходящее, кстати говоря, название.

Попытка понять, как человек, имеющий шанс дожить до семидесяти лет, способен решиться на такой шаг (если еще учесть крайнее несовершенство их медицины),-- как, вопреки всему, он все же делал тот самый шаг из двери самолета, помогла мне в свое время отчасти справиться со страхом перед Воротами. Это не означает, что мне удалось понять, зачем они прыгали: двадцатники, как известно, полными кретинами все-таки не были. Но даже они не испытывали настоящего удовольствия от прыжков. Они просто сублимировали вечный страх высоты в другую часть мозга: в ту часть, которая смеется. Смех-- это защитный механизм прерывания. Они так здорово наловчились прерывать свой страх перед падением, что почти внушили самим себе, будто прыжки с самолета-- безумно веселое занятие.

При всем при том я уверена, что даже самый опытный из них, стоя у двери, испытывал мгновенное замешательство. Может, они настолько привыкли, что уже не замечали этого мгновения, но оно было.

Вот и со мной точно так же. Со стороны, ручаюсь, вы и не заметили бы секундной паузы перед решающим шагом в Ворота. Но страх, как всегда, вцепился когтями мне в кишки.

Путешествие через Ворота всякий раз проходит по-новому. Оно мгновенно-- но времени, чтобы сойти с ума, более чем достаточно. Оно уводит в зону одновременности, где на какой-то срок, слишком короткий, чтобы его измерить или запомнить, и слишком долгий, чтобы его пережить, я становлюсь всеми вещами, когда-либо существовавшими в мире. В Воротах я встречаюсь сама с собой. Я творю себя, потом творю Вселенную и появляюсь на свет в моем творении. Я падаю на дно времен, к началу начал, затем отскакиваю рикошетом и выныриваю в каком-то мгновении. Время, давно прошедшее и умершее, оживает вновь, воскресая для меня и моей команды перехватчиков.