Рэй Брэдбери - Разрозненные рассказы

Он посмотрел на меня впервые с начала своего повествования.

И женщина, которая была его сестрой, хотя казалась седовласой матерью, тоже, наконец, отважилась поднять глаза на меня.

– Постой, – спросил я, – а люди в Дублине знают об этом?

– Кое-кто. Кто знает, тот завидует. И ненавидит меня, поди, за то, что казни и испытания, какие бог на нас насылает, меня только краем задели.

– И полиция знает?

– А кто им скажет? – Наступила долгая тишина.

Дождь барабанил в окно.

Будто душа в чистилище, где-то стонала дверная петля, когда кто-то выходил и кто-то другой входил.

Тишина.

– Только не я, – сказал я.

– Слава богу…

По щекам сестры катились слезы.

Слезы катились по чумазому лицу диковинного ребенка.

Они не вытирали слез, не мешали им катиться. Когда слезы кончились, мы допили джин и посидели еще немного. Потом я сказал:

– «Ройял Иберниен» – лучший отель в городе, я в том смысле, что он лучший для нищих.

– Это верно, – подтвердили они.

– И вы только из-за меня избегали самого доходного места, боялись встретиться со мной?

– Да.

– Ночь только началась, – сказал я. – Около полуночи ожидается самолет с богачами из Шаннона.

Я встал.

– Если вы разрешите… Я охотно провожу вас туда, если вы не против.

– Список святых давно заполнен, – сказала женщина. – Но мы уж как-нибудь постараемся и вас туда втиснуть.

И я пошел обратно вместе с этой женщиной и ее малюткой, пошел под дождем обратно к отелю «Ройял Иберниен», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает с аэродрома, озабоченная тем, чтобы не остаться без стопочки и без номера в этот поздний час – лучший час для сбора подаяния, этот час никак нельзя пропускать, даже в самый холодный дождь.

Я нес младенца часть пути, чтобы женщина могла отдохнуть, а когда мы завидели отель, я вернул ей его и спросил:

– А что, неужели за все время это в первый раз?

– Что нас раскусил турист? – сказал ребенок. – Это точно, впервые. У тебя глаза, что у выдры.

– Я писатель.

– Господи! – воскликнул он. – Как я сразу не смекнул! Уж не задумал ли ты…

– Нет, нет, – заверил я. – Ни слова не напишу об этом, ни слова о тебе ближайшие пятнадцать лет, по меньшей мере.

– Значит, молчок?

– Молчок.

До подъезда отеля осталось метров сто.

– Все, дальше и я молчок – сказал младенец, лежа на руках у своей старой сестры и жестикулируя маленькими кулачками, свеженький как огурчик, омытый в джине, глазастый, вихрастый, обернутый в грязное тряпье. – Такое правило у нас с Молли – никаких разговоров на работе. Держи пять.

Я взял его пальцы, словно щупальца актинии.

– Господь тебя благослови, – сказал он.

– Да сохранит вас бог, – отозвался я.

– Ничего, – сказал ребенок, – еще годик, и у нас наберется на билеты до Нью-Йорка.

– Уж это точно, – подтвердила она.

– И не надо больше клянчить милостыню, и не надо быть замызганным младенцем, голосить под дождем по ночам, а стану работать как человек, и никого стыдиться не надо – понял, усек, уразумел?

– Уразумел. – Я пожал его руку.

– Ну, ступай.

Я быстро подошел к отелю, где уже тормозили такси с аэродрома.

И я услышал, как женщина прошлепала мимо меня, увидел, как она поднимает руки и протягивает вперед святого младенца.

– Если у вас есть хоть капля жалости! – кричала она. – Проявите сострадание! И было слышно, как звенят монеты в миске, слышно, как хнычет промокший ребенок, слышно, как подходят еще и еще машины как женщина кричит «сострадание», и «спасибо» и «милосердие» и «бог вас благословит» и «слава тебе, господи», и я вытирал собственные слезы, и мне казалось, что я сам ростом не больше полуметра, но я все же одолел высокие ступени, и добрел до своего номера, и забрался на кровать. Холодные капли всю ночь хлестали дребезжащее стекло и, когда я проснулся на рассвете, улица была пуста, только дождь упорно топтал мостовую.

Однажды в апреле две тысячи двадцать второго тяжелая дверь библиотеки оглушительно хлопнула. Грянул гром.

«Ну вот», – подумал я.

У подножия лестницы, подняв свирепые глаза к моему столу, в мундире Объединенного легиона (мундир теперь сидел на нем отнюдь не так ловко, как двадцать лет назад) возник Джонатан Барнс.

Хоть он и храбрился, но мгновение помешкал, и я вспомнил десять тысяч речей, которые он извергал, как фонтан, на митингах ветеранов, и несчетные парады под развернутыми знаменами, где он гонял нас до седьмого пота, и патриотические обеды с застывшими в жиру цыплятами под зеленым горошком – обеды, которые он поистине сам стряпал – все мертворожденные кампании, которые затевал сей рьяный политикан.

И вот Джонатан Барнс топает вверх по парадной лестнице и до скрипа давит на каждую ступеньку всем своим весом, всей мощью и только что обретенной властью. Но, должно быть, эхо тяжких шагов, отброшенное высокими сводами, ошеломило даже его самого и напомнило о кое-каких правилах приличия, ибо, подойдя к моему столу и жарко дохнув мне в лицо перегаром, заговорил он все же шепотом:

– Я пришел за книгами, Том.

Я небрежно повернулся, заглянул в картотеку.

– Когда они будут готовы, мы вас известим.

– Погоди, – сказал он. – Постой…

– Ты хочешь забрать книги, пожертвованные в Фонд ветеранов для раздачи в госпитале?

– Нет, нет! – крикнул он. – Я заберу все книги.

Я посмотрел на него в упор.

– Ну, почти все, – поправился он.

– Почти все? – Я мельком глянул на него, наклонился и стал перебирать карточки. – В одни руки за один раз выдается не больше десяти. Сейчас посмотрим. А, вот. Позволь, да ведь срок твоего абонемента истек тридцать лет назад, ты его не возобновлял с тех пор, как тебе минуло двадцать. Видишь? – Я поднял карточку и показал ему.

Барнс оперся обеими руками о мой стол и навис над ним всей своей громадой.

– Я вижу, ты оказываешь сопротивление! – Лицо его наливалось кровью, дыхание становилось шумным и хриплым. – Мне для моей работы никакие карточки не нужны!

Он прохрипел это так громко, что мириады белых страниц перестали трепетать мотыльковыми крыльями под зелеными абажурами в просторных мраморных залах. Несколько книг еле слышно захлопнулись.

Читатели подняли головы, обратили к нам отрешенные лица. Таково было время и самый здешний воздух, что все смотрели глазами антилопы, молящей, чтобы вернулась тишина, ведь она непременно возвращается, когда тигр приходит напиться к роднику и вновь уходит, а здесь, конечно же, утоляли жажду у излюбленного родника. Я смотрел на поднятые от книг кроткие лица и думал про все сорок лет, что я жил, работал, даже спал здесь, среди потаенных жизней и хранимых бумажными листами безмолвных людей, созданных воображением. Сейчас, как всегда, моя библиотека мне казалась прохладной пещерой, а быть может – вечно-молодым и растущим лесом, где укрываешься на час от дневного зноя и лихорадочной суеты, чтобы освежиться телом и омыться духом при свете, смягченном зелеными, как трава, абажурами, под шорох ветерков, возникающих, когда опять и опять листаются светлые нежные страницы. Тогда мысли вновь становятся ясней и отчетливей, тело раскованней, и снова находишь силы выйти в пекло действительности, в полуденный зной, навстречу уличной сутолоке, неправдоподобной старости, неизбежной смерти. У меня на глазах тысячи изголодавшихся еле добирались сюда в изнеможении и уходили насытясь. Я видел, как те, кто себя потерял, вновь обретали себя. Я знавал трезвых реалистов, которые здесь предавались мечтам, и мечтателей, что пробуждались в этом мраморном убежище, где закладкой в каждой книге была тишина.