Джеймс Боллард - Горловина 69

Звонок тревоги загремел над дверью в комнату санитаров.

- Вас не было с ними? - резко спросил Нейл.

- Нет, - сознался Морли. Они стояли у двери палаты интенсивной терапии. Двое санитаров только что привели в готовность блок электротерапии и увозили его корпус на тележке. За пределами гимнастического зала происходило суетливое движение санитаров и интернов. Все огни, за исключением плафонов в центре потолка зала, были выключены, и сам зал напоминал теперь театральную сцену, опустевшую после представления.

- Я просто заскочил в офис, чтобы забрать свежие карточки тестирования, - объяснял он. - Меня не было дольше десяти минут.

- Вам надлежало наблюдать за ними неотступно, - выпалил Нейл. - Никуда не отлучаться, как бы вам этого ни хотелось. На кой черт мы нагородили и зал, и весь этот цирк?

Это происходило вскоре после пяти тридцати утра. Бесполезно промучавшись над тремя людьми в течение двух часов, он был близок к полному истощению. Он посмотрел на них, лежавших безучастно на своих койках, прикрытых простынями по самые подбородки. Они почти не изменились, но их открытые глаза не мигали, а на словно опустевших лицах было написано полнейшее безразличие.

Интерн склонился над Лэнгом, вспрыскивая ему подкожное. Морли уставился в пол.

- Думаю, рано или поздно они все равно ушли бы.

- Как вы можете говорить такое? - Нейл сжал губы. Он чувствовал себя изможденным и обессилевшим. Он знал, что Морли, вероятно, прав - те трое отключились окончательно, не выказывали никакой реакции ни на инсулин, ни на электрошоки, пребывая в состоянии кататонического ступора. Однако, как всегда, Нейл отказывался соглашаться с чем-либо без абсолютного доказательства. Он направился в офис и закрыл за собой дверь.

- Садитесь, - он пододвинул стул для Морли и заметался по комнате, ударяя кулаком в ладонь другой руки.

- Отлично, Джон. Так что же это такое?

Морли взял одну из карточек тестирования, лежавшую на столе, и повертел между пальцев. Отрывочные фразы проносились у него в голове, незаконченные, неуверенные, подобные слепой рыбине.

- Что же вы хотите от меня услышать? - спросил он. - Реактивация инфантильности? Отступление в великую дремлющую матку? Или же просто приступ раздражения?

- Продолжайте.

Морли пожал плечами: "Состояние непрерывного бодрствования - это выше того, что может вынести мозг. Любой сигнал, часто повторяемый, постепенно теряет свой смысл. Попробуйте повторить слово "сон" пятьдесят раз. Начиная с какого-то момента самосознание мозга притупляется. Он не способен больше схватить, кто это или почему происходит то, он словно ложится в дрейф".

- Что же мы тогда делаем?

- Ничего. Недостаток зарубок в памяти вплоть до первого поясничного сегмента. Центральная нервная система не выносит анестезии.

Нейл покачал головой:

- Вы проиграли. Вы запутались, - сказал он кратко. Жонглирование обобщениями не вернет этих людей к жизни. Сначала нужно выяснить, что же случилось с ними, что они чувствовали и видели фактически.

Выражая сомнение, Морли нахмурился:

- Эти джунгли помечены табличкой "частное владение". Даже если вы добьетесь этого, неужели в картине психической драмы ухода из жизни есть какой-нибудь смысл?

- Конечно, есть. Каким бы ни было их безумие для нас, для них это была реальность. Если бы мы узнали, что провалился потолок, или весь зал наполнился мороженым, или превратился в лабиринт, нам было бы над чем поработать. - Он уселся на стол: - Вы помните тот рассказ Чехова, о котором вы мне говорили?

- "Пари"? Да.

- Я прочитал его вчера вечером. Любопытно. Это намного ближе к тому, о чем вы пытаетесь сказать, - он пристально осмотрел офис.

- Эта комната, к обитанию в которой человек осужден на десять лет, символизирует ум человека, доведенный до высшей степени самосознания... Что-то очень сходное произошло с Авери, Гореллом и Лэнгом. Должно быть, они достигли стадии, за которой уже не смогли больше хранить идею их собственной индивидуальности. И я сказал бы, кроме неспособности понять эту идею, они не осознавали ничего больше. Они уподобились человеку, заключенному в сферическое зеркало, который видит только одно огромное, уставившееся на него око.

- Так вы думаете, что их уход - бегство от этого ока, всеподавляющего эго?

- Не бегство, - поправил Нейл. - Психический больной никогда ни от чего не убегает. Он намного чувствительней. Он просто подстраивает реальность под себя. Научиться бы этому фокусу. Комната в рассказе Чехова наводит меня на объяснение того, как происходит это приспособленчество. В нашем случае эквивалентом комнаты был гимнастический зал. Я начинаю понимать, что было ошибкой помещать их там - все эти огни, просторный пол, высокие стены. Все это усилило перегрузку. Фактически, гимнастический зал мог легко стать внешней проекцией их собственного эго.

Нейл забарабанил пальцами по столу:

- Моя догадка заключается в том , что в этот момент они либо выросли в этом зале сами до размеров этаких гигантов, либо низвели объем зала до их собственной величины. Вероятней всего, что они сами обрушили на себя этот зал.

Морли едва заметно ухмыльнулся:

- Итак, все, что остается делать, так это накачать их медом и апоморфином и уговорить ожить? А если они откажутся?

- Не откажутся, - сказал Нейл. - Вот увидите.

В дверь постучали, интерн просунул внутрь голову.

- Лэнг выбирается из этого. Он зовет вас.

Нейл выпрыгнул из офиса. Морли последовал за ним в палату. Лэнг лежал на койке под простыней совершенно неподвижно. Его губы были слегка раздвинуты. Ни звука не слетало с них, но Морли, склонившийся над ним вместе с Нейлом, видел, как спазматически вибрировала подъязычная кость.

- Он очень слаб, - предупредил интерн,

Нейл пододвинул стул и уселся рядом с койкой. Видно было, насколько он сконцентрировался, хотя плечи его были расслаблены. Он низко склонился к Лэнгу и напряженно вслушивался. Через пять минут все повторилось. Губы Лэнга задрожали. Его тело под простыней напряглось, он словно старался разорвать пряжки, затем снова расслабился.

- Нейл... Нейл, - пробормотал он. Звуки, слабые и приглушенные, доносились словно из чрева колодца. - Нейл... Нейл.

Нейл погладил его по лбу своей небольшой аккуратной рукой.

- Да, Бобби, - произнес он мягко. Его голос был нежнее птичьего пуха. - Я здесь, Бобби. Ты можешь теперь выходить.