Роджер Желязны - Этот бессмертный

— Всякий, кто берет десятимесячные отпуска на морские круизы, не может жаловаться на чрезмерную загруженность работой.

— Я могу жаловаться, и пожалуюсь. Моей работе полагается быть синекурой.

— Почему?

— Главным образом потому, что я устроил ее именно такой. Двадцать лет упорного труда, чтобы Управление по делам Художественных произведений, памятников и архивов стало тем, чем оно является теперь. И десять лет назад я довел его до такого состояния, когда мои сотрудники стали способны разобраться почти со всем. Поэтому я отпустил себя на вольные хлеба, велев себе возвращаться иногда подписать бумаги, а в остальное время делать все, что мне заблагорассудится. И теперь вот этот подхалимский жест! — поручить Уполномоченному свозить веганского щелкопера на экскурсию, с которой мог бы справиться любой штатный гид! Веганцы вовсе не боги!

— Минуточку, пожалуйста, — остановила она меня. — Двадцать лет? Десять лет?

Ощущение погружения в трясину.

— Тебе же нет и тридцати.

Я погрузился еще глубже. Подождал. И снова всплыл.

— Э… я, ну, в силу присущей мне скромности как-то никак не собрался упомянуть тебе о разных мелочах… Сколько тебе, собственно, лет, Кассандра?

— Двадцать.

— Угу. Ну… Мне примерно в четыре раза больше.

— Не понимаю.

— Я тоже… Так же как и врачи. Просто, видишь ли, я остановился в развитии где-то между двадцатью и тридцатью годами и остался таким. Полагаю, это своего рода, ну… часть моей особенной мутации, что ли. Это что-нибудь меняет?

— Не знаю… Да.

— Тебя не смущает ни моя хромота, ни повышенная лохматость, ни даже мое лицо. С чего бы тебе беспокоиться из-за моего возраста? Я-таки молод, во всех отношениях.

— Это далеко не одно и то же, — вынесла она приговор. — Что если ты никогда не состаришься?

Я закусил губу.

— Просто обязан состариться, раньше или позже.

— А если позже? Я люблю тебя. Мне не хотелось бы состариться раньше, чем ты.

— Ты доживешь до ста пятидесяти. Есть ведь курс Спрайта — Сэмсера. Ты его пройдешь.

— Но он не сохранит меня молодой — как тебя.

— На самом-то деле я не молод. Я родился стариком.

Не сработало и это. Она начала плакать.

— До этого еще годы и годы, — попытался утешить я ее. — Кто знает, что может случиться за это время?

Это заставило ее заплакать еще горше.

Я всегда был импульсивным. Соображаю я обычно весьма неплохо, но, кажется, всегда занимаюсь этим после того, как скажу свое, а к этому времени мною обычно бывает уничтожена всякая возможность дальнейшего продолжения разговора.

Это как раз одна из причин того, что я держу штат компетентных сотрудников, хорошую рацию и провожу большую часть времени вдали от дел. Однако некоторые вещи попросту никак нельзя передоверить кому бы то ни было. Поэтому я сказал:

— Слушай, в тебе тоже есть налет Горячего Материала. Мне потребовалось сорок лет, чтобы понять, что я не сорокалетний. Возможно, ты такая же. А я просто соседский парнишка.

— Ты знаешь о каких-нибудь случаях наподобие твоего?

— Ну…

— Нет, не знаешь.

— Да, не знаю.

Помнится, мне тогда больше всего хотелось снова оказаться на борту своего корабля — не большого огнехода, а всего лишь на борту старой калоши «Золотая канитель». Мне хотелось снова войти в порт и увидеть там Кассандру, в тот первый сияющий раз, и иметь возможность начать все заново. И или сразу же рассказать ей обо всем, или опять подойти к моменту расставания, помалкивая о своем возрасте. Это была приятная мечта, но, черт побери, медовый месяц давно уже закончился.

Я ждал, пока она перестанет плакать, и снова почувствовал на себе ее взгляд.

— Ну? — спросил я наконец, выждав еще немного.

— Спасибо, все в порядке.

Я взял ее безвольную ладонь в свою руку и поднес к губам.

— С перстами пурпурными… — выдохнул я, а она сказала:

— Возможно, это и не плохая мысль — твой отъезд. Во всяком случае на время…

Снова налетел несущий влагу холодный бриз, обдавая нас мурашками и заставляя дрожать наши руки — то ли ее, то ли мои — не уверен, чьи именно. Листья он тоже заставил задрожать, и они посыпались нам на головы.

— Не приврал ли ты насчет своего возраста? — спросила она. — Хоть самую капельку?

Судя по ее тону, с моей стороны самым мудрым было согласиться, что я и сделал, совершенно правдиво ответив:

— Да.

Она улыбнулась в ответ, несколько успокоенная насчет моей человеческой природы.

Ха!

Так мы и сидели, держась за руки и наблюдая, как прорастает утро. Через некоторое время она принялась что-то негромко напевать. Пела она печальную песню многовековой давности — балладу, рассказывающую историю молодого борца по имени Фемокл, борца, не побежденного никем и никогда. Однажды он возомнил себя величайшим борцом в мире. И, наконец, принялся вызывать на единоборство соперников, забравшись на вершину горы. А так как вершина находилась в непосредственной близости от обители богов, те среагировали быстро: на следующий же день в город приехал хромоногий мальчик-калека верхом на бронированном огромном диком псе.

Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и на четвертый день мальчик переломил ему хребет. И там, где пролилась кровь гордеца, осмелившегося бросить вызов богам, вырос, как называет его Эммет, стрижфлер? — цветок-кровопийца без корней, ползающий по ночам в поисках пропавшей души павшего чемпиона в крови своих жертв. Но душа Фемокла давно оставила Землю, и поэтому цветок обречен вечно ползать и искать ее.

Попроще, чем у Эсхила, но, впрочем, и мы, люди, попроще, чем были когда-то, особенно жители Материка. Ну, а кроме того, на самом деле все произошло не совсем так, вернее — совсем не так.

— Почему ты плачешь? — неожиданно спросила она.

— Я думаю об изображении на щите Ахилла, — ответил я. — И о том, как это ужасно — быть образованным зверем… И я вовсе не плачу. На меня капает с листьев.

— Я сварю еще кофе.

Пока Кассандра этим занималась, я сполоснул чашки и попросил ее позаботиться о «Канители», пока я в отъезде, и отремонтировать судно в сухом доке — на случай, если оно мне вдруг срочно понадобится. Что она и обещала в точности исполнить.

Солнце упрямо карабкалось по небу все выше и выше, и через некоторое время до нас донеслись удары молотка со двора старого Альдониса, гробовщика. Ожили цикламены, и ветер донес их дивный аромат. Высоко в небе, словно мрачное знамение, спланировал в сторону материка пауконетопырь. У меня руки чесались сжать рукоять пистолета 36-го калибра, наделать шума и посмотреть, как тот шмякнется. Однако единственное известное мне поблизости огнестрельное оружие находилось на борту «Канители», и поэтому мне оставалось всего лишь смотреть, как тварь исчезает вдали.