Георгий Чулков - Сулус

Съ каждымъ ея движеніемъ тревожнѣе и тревожнѣе билось мое сердце. Я уже ничего не видѣлъ, кромѣ этой безгрѣшной плоти, причастной тайнамъ земли. И уже безъ, памяти лежалъ Матвѣй, уже Симонъ выронилъ изъ рукъ свой бубенъ и упалъ навзничь съ легкимъ стономъ, уже едва тлѣлъ огонь въ камелькѣ и все было окутано непроницаемой тьмой, – а Сулусъ все еще плясала, отдавая себя богу.

Наконецъ, она свалилась на землю около моихъ ногъ.

Когда я и Сулусъ вернулись домой, и намъ пришлось переѣвжать рѣчку въ бродъ, мы увидѣли жену доктора. Она собиралась купаться. У Медвѣжьяго Косогора мы разстались съ Сулусъ.

Ровно въ три часа дня я проходилъ мимо юрты Захара. Оттуда неслись стоны. Это, должно быть, отецъ билъ ремнемъ мою милую Сулусъ за то, что она уѣзжала со мной.

Отъ жары было трудно дышать. Тайга шуршала, и странный шелестъ носился надъ землей. Кто-то мнѣ разсказалъ, что въ тайгѣ начались пожары.

Говорили, что, въ Бутурусскомъ улусѣ огонь идетъ неумолимо, и лѣсная дичь, обезумѣвъ, бѣжитъ стадами. Пріѣхалъ купецъ изъ Вилюйска. Тамъ пожаръ начался въ колоніи прокаженныхъ. Иные изъ больныхъ сошли съ ума отъ ужаса и разошлись по дорогамъ, Всѣ якуты чего-то испугались и шопотомъ разсказывали другъ другу о странныхъ знакахъ, какіе видѣлъ на небѣ шаманъ изъ Чурапчи.

Одинъ докторъ ничего не боялся.

«Что ему тайга и всякіе страхи? Если не удалась его личная жизнь и все не ладится вокрутъ – въ этомъ виновата исторія, человечество, человѣкъ. Какъ будто бы онъ разсуждаетъ нескладно, но есть какая-то внутренняя логика въ этихъ разсужденіяхъ о неудачной жизни, о таежныхъ пожарахъ и о той смертельной тоскѣ, которую носитъ въ своемъ сердцѣ его жена, эта тридцати-семилѣтняя женщина съ веснушками на лицѣ, съ печальными глазами и прекраснымъ тѣломъ.

– Боже мой! Какая печаль! Почему шаманскій бубенъ надо прятать отъ попа и засѣдателя? Почему тѣло надо закутывать въ безобразную одежду? Почему надо рожать дѣтей? У докторскаго пятилѣтняго Сережи золотуха и онъ горько плачетъ, когда отецъ, заставляетъ его пить рыбій жиръ.

Вотъ оно возмездіе за оскорбленную и поруганную любовь – всѣ эти золотушные, глухонѣмые и главное смертные дѣти. Они умрутъ за наши грѣхи какъ мы умремъ за грѣхи отцовъ. Симонъ говоритъ, что надо умѣть любить безсмертно. Но развѣ онъ самъ беземертенъ, этотъ сѣдовласый хитрецъ?

Вечеромъ я пошелъ къ озеру. На всемъ лежалѣ знакъ усталости и ущерба. Казалось, что Черная Болѣзнь постигла нашъ таежный міръ. Она должно быть пришла изъ амгинскихъ кустарниковъ. Надвинувъ на брови черный капюшонъ, она шла по тропѣ вплоть до дома доктора. Тамъ она йасмѣшливо стукнула въ окно и потомъ пошла отъ юрты до юрты.

Вотъ сейчасъ я стою среди ирисовъ, а она смотритъ на меня печальными глазами. Я чувствую ея взглядъ, хотя не знаю, откуда она смотритъ на меня.

Ночью я проходилъ мимо избы доктора. Тамъ былъ свѣтъ» Я постучалъ и меня впустили.

– Сегодня послѣ купанья съ женой случилось что-то не ладное, – сказалъ докторъ, наливая мнѣ стаканъ зеленаго китайскаго чая. – Я думаю, она серьезно заболѣла. Она лежитъ въ постели, но вы все таки пойдите къ ней и скажите два слова: это, навѣрно, будетъ ей пріятно.

Когда я вошелъ къ ней въ комнату и увидѣлъ ея безпокойный румянецъ, я понялъ, что абасыларъ окружили ее такъ-же, какъ и жену Матвѣя. Что докторъ понимаетъ въ этомъ? Онъ дастъ ей какое нибудь глупое лекарство, а между тѣмъ нельзя терять времени. И я искренно сказалъ:

– Говорю я вамъ: позовите Симона!

– Ненуженъ мнѣ вашъ Симонъ, – сказала она сердито и посмотрѣла на меня влюбленными глазами.

Когда я вышелъ въ другую комнату, докторъ стоялъ, вытянувшись, около шкафа съ хирургичеекими инструментами и разсматривалъ пристально наборъ скальпелей. Мнѣ показалось, что глаза его красны отъ слезъ.

– Люди думаютъ, что они больше всего боятся смерти, – сказалъ я тихо, тронувъ доктора за пчечо, – но это невѣрно: больше всего люди боятся любви. Надо молиться Богу, чтобы онъ научилъ насъ любить.

Когда я говорилъ эти слова о любви и смерти, я думалъ о той строгой и печальной, которую я оставилъ пять лѣтъ тому назадъ въ одномъ маленькомъ городкѣ на югѣ Россіи.

И я живо представилъ себѣ, какъ она стоитъ теперь на берегу моря, и къ ногамъ ея ползутъ волны, въ своихъ пѣнныхъ плащахъ, и она смотритъ на далекій горизонъ и думаетъ такъ же, какъ я, о любви и смерти.

Подъ утро ко мнѣ пришла Сулусъ. Она показывала мнѣ на своемъ тѣлѣ рубцы отъ отцовскаго ремня. Потомъ она воткнула въ земляной полъ три ножа остріями вверхъ и плясала нагая посреди нихъ. Но уже не было шаманскаго блеска въея глазахъ. И она долго томилась у меня на рукахъ и потомъ лежала на полу, неподвижная и холодная. И было такъ тихо въ юртѣ, какъ будто умеръ кто-то.

На слѣдующій день мы рѣшили встрѣтиться въ тайгѣ, у Красныхъ Ямъ. Я ждалъ ее на днѣ этого багрянаго оврага и, когда она пришла и бросила мнѣ въ лицо охапку цвѣтовъ, я вновь почувствовалъ тайгу.

Зеленоокая пустыня, исполненная звѣриной любви, полусожженная пожарами! Тропы идутъ во всѣ стороны, но страшно по нимъ итти. На одной тропѣ ждетъ Сулусъ, она обовьетъ тебя, какъ змѣя, и полушутя вонзитъ, какъ жало, свой якутскій ножъ. На другой – кусты тальника и кислицы преградятъ дорогу колючимъ щитомъ, а еще на иной тропѣ сама земля ужалитъ смертыо усталыя ноги.

А какъ страшно жить въ тайгѣ, когда знаешь, что идетъ изъ тундры черная гарь. Сначала горѣли высохшія за лѣто болота. Дымился мелкій кустарникъ, тлѣлъ сухой мохъ. Потомъ гарь пошла верхомъ, лѣсами, вздымая черныя облака. Тщетно солнце мечетъ красныя стрѣлы. Онѣ не пронзаютъ душнаго тумана.

Вотъ мы на днѣ оврага – я и Сулусъ, – а надъ нами ползетъ черная угарная пелена. И нельзя выйти на свѣтлый міръ. Чъя то темная, лохматая рука душитъ горло, слѣпитъ глаза. Кричать? Но кругомъ тысячи пустынныхъ верстъ.

Тайга! Къ тебѣ тянутся усталыя руки. Но слышитъ ли она? Быть можетъ, она рождена глухонѣмой.

Какъ будто тысячелѣтняя могила раскрываетъ свое лоно, и входишь въ него съ любовью и надеждой. Тамъ, въ глубинѣ гробницы, спитъ нетлѣнная царевна, и приближаешься къ ней въ любовномъ ужасѣ, чтобы поклониться ей и умереть у ногъ ея.