Семен Юшкевич - Тревоги души

– Мы, Машенька, братья, – хочешь, веришь?

В столовой раздался стук. Я оторопел. Она быстро и испуганно, будто совершила преступление, вырвалась от меня и, лихорадочно напевая, стала убирать. Я взобрался на окно и, смеясь и преследуя её взглядами, знаками договаривал то, что не успел сказать.

– Что это Павки не видно? – раздался голос матери.

– Идите скорей, панич, – прошептала Маша со страхом.

Я спрыгнул с окна и, сделав Маше знак, беззаботно ответил:

– Я здесь, мама!

Сердце у меня прыгало от радости, и вопрос матери и то, что делалось в соседней комнате, казалось мелким, не важным.

– Я здесь, мама, – но хотелось кричать, кружиться, петь: я люблю Машу, как брата. Люблю, люблю, как брата.

– Отчего же он не выходит? – опять раздался голос матери.

Я притворился, что не слышу, и шагая по комнате, громко говорил:

– Однажды из странствий какой-то лжец…

– Он, мама, басню учит, – ответил Коля за меня.

– Басню, – это хорошо. Учитесь, дети, учитесь: в жизни имеют успех только образованные люди. Худо в жизни теперь, тяжело…

Я леденел от её голоса, угроз. Она говорила таким тоном, будто жизнь была училищем, где распоряжались свирепые учителя. И, казалось, тот успевал, кому учителя ставили хорошие баллы. Ужасом пахнуло на меня. Словно раскрылась огромная звериная пасть, кто-то гнал нас в неё, а она ждала, чтобы нас проглотить. И в теперешнем настроении, слова эти прозвучали, как предостережение, как грубый окрик.

– Что же делать, – всполошился я, – каким быть? Лучшим, худшим?

Маша уже кончала работу и, с красным, как кровь лицом, последний раз коснулась тряпкой пола.

– Может быть, она знает, – мелькнуло у меня.

С мокрого пола поднимался лёгкий пар, точно доски снизу горели. Угрюмо стало от порядка. Сердце будто на цепь посадили… Но ещё тлели в душе чувства, только что рождённые, и, когда Коля вошёл в детскую, я сомневаясь уже, что оно, действительно, произошло, с подогретым жаром рассказал о Маше. Коля хмуро слушал, кусал ногти и качал головой.

– Нужно Сергею рассказать, – решил он, – он всё объяснит; кажется, ты хорошо сделал, кажется… Не знаю, сделал ли бы так Сергей. Погоди, – остановил он меня, заметив мой порывистый жест, – подумаем внимательно: посадил ли бы ты Машу за стол с нами?

– Я посадил бы, – смело и едва дослушав, ответил я.

– Ты даже не успел подумать. Вот представь себе. Папа и мама за столом. Бабушка, ты и я – по бокам; напротив Андрей, Маша и кухарка. «Чего вам хочется?» – спрашивает папа у кухарки. «Не хочешь ли ещё кусочек утки?» – предлагает он Маше. И мама кладёт им в тарелку…

Картина получалась такая дикая, невозможная, что я покраснел от волнения… Подумать только: важный, суровый отец предлагает утку Маше. А кухарка смеётся в фартук, по обыкновению…

– Вот видишь, как это невозможно, – произнёс Коля, прочитав на моём лице то, что я думал. – Мы богатые… И потому, кажется мне, так нельзя. Мама не должна мучить Машу, – а другое нам нельзя. У Сергея иначе и им можно. Они богатые, но другие…

– Но всё-таки, Коля, я Машу жалею, – неуверенно возразил я, – а всё же правда, что и хочется, и не хочется посадить её рядом с нами. Я ничего не понимаю.

Совершенно спутанный новыми вопросами, я беспомощно посмотрел на него.

– Что это с нами делается? – прошептал он. – С тех пор, как мы познакомились со Странным Мальчиком, а теперь с Сергеем, вся наша жизнь перевернулась. Можно с ума сойти, – с отчаянием вырвалось у него. – Папу разве спросить?

– Папа сам ничего не знает, – хотел я сказать, но устыдился и сделал виновными не себя, не папу, который ничего не знает, а Странного Мальчика, Сергея, его мать…

– Не нужно была слушать никого, – вдруг возненавидев их, вскричал я. – Всё было хорошо, пока их не было, а теперь нужно думать, но подумать ни о чём нельзя. Милый Коля, прогоним их, умоляю тебя. Вот так. Скажем – не было Странного Мальчика, – нам казалось, – не было ни Сергея, ни его матери, – нам казалось, и этого лета не было, – нам казалось. И опять по-прежнему заживём. Вот я уже Машу не люблю, честное слово, – ненавижу её. Она горничная и не стоит, чтобы я думал о ней. Папа богатый и выгонит её, возьмёт другую, и все будут нас бояться. Позови наших милых, дорогих карликов. Умоляю тебя, милый Коля, позови их. Расскажи опять про пленницу и пусть она будет теперь похожа на Настеньку. Снова заиграет та славная музыка, которую только мы знаем. Посетим заколдованное царство, где в цепях томятся дорогие наши люди. Коля, Коля, как я несчастен! Я не знаю, что со мной. Чего я хочу, если бы я знал, чего я хочу?!.

– Павка, что с тобой? – крикнул он с ужасом, подхватив меня.

Но я уже не знал и не помнил, что было дальше. Все душевные томления, которые я пережил в последнее время, все противоречия, нахлынувшие на меня сразу, со всех сторон, чувство бессилия и страх перед чем-то роковым и неизбежным, вдруг ударили меня всей своей тяжестью, и я не выдержал…

Когда я пришёл в себя, подле меня сидели мама и бабушка и, увидев их, я начал неистово хохотать, потом плакать и, плача и хохоча, я кричал: «мама, скажите, отвечайте, братья ли все люди? Бабушка, милая, родная, нужно ли любить бедных, – не любить богатых?»

Мама ломала руки от страха и пронзительно взглядывала на бабушку, убеждённая, что я схожу с ума, и как будто меня отрывали от неё, чтобы увести навсегда, крепко прижимала к себе, страстно целовала, а бабушка, словно благословляя, положила руки мне на голову и что-то шептала.

– Да, да, – всё смеясь и перебивая себя всхлипыванием, повторял я, – я хочу знать правду, правду.

– У него был дурной сон, – догадалась, наконец, бабушка.

– У него был дурной сон, – повторила мать, внезапно обрадовавшись. – Бедный, нежный ребёнок мой, как мне его успокоить… Маша, сбегай за малиной.

Я вдруг замолчал. У меня был дурной сон. Милая, добрая, крепко любимая мама, как далека ты была в ту минуту от меня! Ты была моей родной, ты считала себя моей, я называл тебя своей, – но ты была мне чужой, незнакомой, новой. У меня был дурной сон, родная, и он уже не прекращался никогда; драгоценные семена, брошенные в меня новыми товарищами, не совершенно погибли. Они долго лежали во мне, созревая с моими силами, и много лет спустя расцвели и распустились. А тогда – в ту минуту мы ещё дальше стали друг от друга. Кто был виноват…

Но пока это был дурной сон, и потому меня напоили малиной, уложили, накрыли тремя одеялами и, задыхаясь под ними, я думал, думал… К вечеру я оправился. Папа сидел с нами, был ласков, как на Волнорезе, смешил нас, рассказывал о своём детстве. Я уже не осмелился возбуждать вопросов и, притворившись дурачком, беззаботно смеялся, и мать, глядя на меня, сияла от счастья. Но когда они ушли, я сделал старый знак Коле, и он позвал своих карликов. И в эту ночь, при звуках щемящей музыки, мы снова отправились в путешествие и посетили наших людей в заколдованном царстве. О, как много ужасного, жестокого я видел там. Как жил, как горел! И моё маленькое сердце, быстро колотившееся, страстно рвалось из груди, чтобы криком своего возмущения и печали помочь погибавшим, согреть их своей кровью. Может быть, и это был дурной сон. Может быть. Я жил в ту ночь – я был человеком…