Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

— Нет, это после спецназа — ответил я.

— Ты в спецназе служил? — зауважала она — Группа «Альфа»?

— Нет, спецназ меня однажды забирал.

— Давай где-нибудь присядем, — сказала она — Что-то у меня голова закружилась.

Мы сели на лавочку. Я закурил.

— Ты что же и в тюрьме сидел? — опасливо спросила она.

— Сидел, но это в другой раз, — признался я — И совсем немного. Месяца два.

— А потом?

— А потом сбежал, — легко ответил я.

Она отодвинулась и вытерла носик.

— А сидел за что?

— За побег, сказал я.

— Я что-то не понимаю, — она потрогала лоб.

— А что тут понимать? — сказал я — Дезертировал из части и посадили.

— Дедовщина?

— Да нет, просто надоела несвобода. И чтобы других не убивать. Помолчали.

— А у тебя хобби есть?

Я подумал и сказал:

— Ты знаешь, наверно, есть. Люблю ничего не делать.

— И даже марки…?

— Что марки?

— Даже марки не собирал?

— Одно время я собирал пустые бутылки. Правда, недолго. А марки нет. Как-то не получилось с марками.

— А природу любишь?

— Это люблю. Когда-то я работал сторожем в морге и у меня там даже живой уголок был. Свинка была, правда, морская, и ёжики, муж и жена.

— Живой уголок в морге? — с сомнением сказала она.

— Ну да, — сказал я, удивляясь её сомнению.

— Ты женат? — наконец спросила она о самом насущном.

— Нет, не женат.

— Ещё или уже?

— Уже.

— А из-за чего?

— Она меня не любила.

— Я её понимаю, — вдруг сказала она.

— Я тоже, — вздохнул я и встал. — Пойдём я тебе мороженное куплю.

Мы съели по мороженному. Ела она красиво. Я как всегда.

— Не чавкай, — даже попросила она.

Я смотрел на её куриную грудь, несуразные ноги и думал, что надо прощаться. Ничего я её дать не мог, да и не хотел. И мне от неё ничего не было нужно. Нет никакой основы для продолжения. Но почему-то не уходил.

Зажглись фонари. В ресторане «Поплавок» уже настраивали электрическую бас-гитару для вечерней музыки. Стали подтягиваться девушки для своего вечернего бизнеса.

— А хочешь — сказал я, — пойдём ко мне? Тут через квартал.

— Я не могу так сразу, — подумав, сказала она и даже потупилась.

— Извини, — с облегчением сказал я.

Я провёл её мимо хихикающих проституток на автобусную остановку. Дал ей свой домашний телефон. Она дала мне свой. Пообещали перезваниваться.

Что сказать, её телефон оказался вымышленным. Впрочем, как и мой.

— Ты чего такой весь помятый? Как из задницы вылез, — спросила жена, оглядывая меня перед выходом и морщась.

— Каков поп, таков и приход, — ответил я, чтобы отвязаться.

Жена по глупости сначала восприняла это за комплимент, потом за шутку, а когда мы вышли из подъезда, она поняла, что это — тяжёлое оскорбление.

— Ты на что намекаешь? Что я плохая хозяйка?

— Я ни на что не намекаю, — сдержанно сказал я — Просто пословица такая.

— Нет, намекаешь! Ты всё специально. Чтобы все видели! Твои измятые брюки… Ходишь, демонстрируешь. Вот какая плохая у меня жена. Ты специально меня позоришь. Специально! За что ты меня так ненавидишь, за что?! Как это подло…

Она напоминала мне бестолковую дворняжку, которая долго лает после того, как над головой пролетела муха. Чем так орать, лучше бы действительно погладила мне брюки.

Я молчал и старался сохранять спокойствие. И даже не старался, оно как-то само сохранялось.

В гости мы естественно не пошли и вернулись домой. Жена ещё немного повизжала о своей загубленной жизни, потом заговорила нормальным человеческим голосом. Перешла, так сказать, к главному.

— Если бы ты знал, как я тебя ненавижу.

Господи, как я ей верил! Искренность меня всегда подкупает. Надо было что-то ответить и я сказал:

— Это твои проблемы.

— Как я мечтаю, чтобы ты быстрее сдох. О как я об этом мечтаю! — продолжала она развивать дальше.

Это было что-то новое в её репертуаре. И даже пугающее. Тем более таким тихим, задумчивым голосом. Количество переходило в качество. Я даже не нашёлся, что сказать и сидел потрясённый. Тут по радио добрый женский голос сказал: «Московское время тринадцать часов», и я вдруг отчётливо понял, что это пришло время разводиться. Нельзя так её мучить своим существованием. Грех. Надо уйти…

… Когда нас развели, я вышел на судейское крылечко и закурил, оглядывая небо и треснувший мир вокруг. О мои наглаженные брюки начала тереться какая-то доверчивая кошка. Это меня доконало. Я посмотрел вниз на животное, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Но было бесполезно. Спокойствие превращалось в тупую свинцовую апатию.

Я знал, что это надолго.

Ко мне раз соседка пришла. Не дадите ли мне, говорит, вашу мясорубку? Буквально ненадолго. А соседка безмужняя. И халатику неё застёгнут не на все пуговицы. Макияж наложен и не кучей, а равномерно. И ноги параллельные до красивости. Я говорю: «Да вы проходите». Угостил её водкой. Разговорились. Потом помолчали. Незаметно дело дошло до поцелуев. А после короткой остановки на пуговицах пошло ещё дальше. Финишировали мы одновременно. Дал я ей потом мясорубку. Гляжу, а она опять халатик расстегивает. Я говорю: «В чём дело?». А она: «Мне ещё две луковицы и соль надо».

Через месяц за два стула она вышла за меня замуж. И я до сих пор не жалею. Чего эти стулья жалеть?

Мишаня сел на кухонную табуретку и, закурив, стал вполголоса петь песню про чёрного ворона и про то, как он вьется. И всё это грустно как-то.

— Ты Чапаева из себя не строй, — сказал я. — Случилось что? Давай колись.

Он неопределённо махнул рукой в пространство. «Или премии лишили или опять баба не дала» — подумал я. Меня бабы отшивают на каждом шагу, но я в этих делах чересчур даже закалён и отношусь к неудачам как привычной рутине. Для Мишани же это всегда как микроинсульт и он долго приходит в себя, потому, что любит по— настоящему. Но западал он почему-то только на разных стерв и пожилых лахудр. А если всё это соединялось в одном лице, а точнее морде, он становился сам не свой от страсти и испытывал неизъяснимые трепет и наслаждение. Эти бабы его с волчьей безжалостностью обирали, а потом порожняком пускали в свободное плавание, да так ловко, что Мишаня ещё и чувствовал себя виноватым и даже ходил за это извиняться. Нельзя сказать, что он был дураком, но и не сказать этого тоже нельзя. Я его жалел и почему-то завидовал — таким идиотом мне уже никогда не быть. Годы сделали дело.

Через полчаса и две сигареты, кстати, моих, он, исполнив ещё «Догорай, моя лучина», наконец рассказал о своих проблемах.

Проблемах с одной пожилой техничкой, которую он безоглядно любил уже полгода. В общем какой-то детский лепет с мелкими вкраплениями секса. Я кстати знал эту стерву. Окружающие её почему-то терпеть не могли. Любил один Мишаня. Уже одно это вызывало во мне восхищение. Ему надо было как-то помочь. И я начал издалека: