Сергей Дигол - Осторожно, крутой спуск!

— Есть кто живой?

Лениво потянувшись, Георге Василаки позволил правой ступне вынырнуть из–под одеяла, хотя лет пятнадцать назад уже скакал бы, матерясь, по комнате и спросонья засовывал обе ноги в одну штанину. А вот году этак в девяносто восьмом Георге, хотя еще и соизволял подняться по первому гудку, на улицу сломя голову не бежал, да и о том, что подумают о его внешнем виде, уже не заботился: когда было тепло, выходил прямо в трусах, босой и обременял себя — обычно зимними рассветами — разве что тулупом на голое тело и валенками на босую ногу.

Но сегодня Георге отправил вместо себя лишь правую ступню, да и ту не за дверь, не на декабрьское утро, которым так тоскливо — оттого, что вся зима впереди и радостно — ведь работы, а значит, денег будет много, дай Бог, чтобы горка покрылась льдом, а лучше снегом, которого в Молдавии даже зимой, хоть лоб расшиби, можно не вымолить.

— Ммм, что уже? — промурлыкала, просыпаясь, светловолосая девушка, хотя Василаки, как никто другой, знал, что никакая она не девушка.

Так ведь как еще ее назвать, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте: ей девятнадцать, ему шестьдесят два.

Девушка, которая совсем не девушка, да простят нас за такие подробности, хотя какие это к дьяволу подробности в сравнении с тем, что известно Георге — так вот, девушка сладко зевнула, чувствуя, что не выспалась и припоминая из–за чего именно. Бесспорно, ей захотелось повторить фрагменты растворявшейся в утренних лучах ночи, хотя бы что–то из того, что так возбуждающе переполняло память, и потому вынырнувший из–под одеяла огромный бюст был водружен прямо на лицо Георге.

— Господин Василаки! — послышался тот же голос с улицы, приглушенный заиндевевшими стеклами.

— Какой–то хитрожопый нашелся, — проворчал Георге, — жалко, Булька сдох: раньше десять раз думали, прежде чем сигналить по утрам.

На посошок потершись носом о женскую грудь, ударившую запахом его собственного пота, Георге выскользнул из–под девушки, сползая на пол в чем мать родила.

— Что так рано? — снова зевнула девушка, поворачиваясь слипающимися веками к стене.

— Опять какой–то новенький, — пробурчал Георге, сбрасывая со стула вещи и не находя трусов. — Сейчас он у меня за срочность по двойному тарифу пойдет.

Обычный тариф, который Георге грозился удвоить невидимому пока наглецу, в десять раз превышал сумму, которую Василаки просил в девяносто втором, когда, краснея не столько с мороза, сколько с непривычки, застенчиво предложил скучавшему вторые сутки дальнобойщику за пять долларов втянуть его пятнадцатиметровый Iveco на подмерзшую горку — непреодолимое для груженного автопоезда препятствие с крутым подъемом в шестнадцать процентов, если верить предупреждающему дорожному знаку.

Спустя годы Георге лишь вытягивал голову над забором, скользил взглядом по многотонной фуре, хмуро бросал: «пятьдесят» и если водила разводил руками и запевал привычную песню про грабеж среди бела дня, поворачивался спиной, оставляя крохобору от силы десять секунд — именно столько занимал путь Георге от калитки до двери в дом. Повторные гудки Василаки справедливо трактовал как капитуляцию и, чувствуя за собой право на произвольную сумму репараций, возвращался к забору, чтобы устало промямлить «семьдесят», после чего дальнобойщик молча выкатывал глаза, бледнел, багровел и, в конце концов направлялся к машине. За тросом.

На водителей Георге не обижался, хотя с удовлетворением признавал, что если бы не он, куковать бы дальнобойщикам в Старовознесенском, пока солнце не подтопит лед. Так ведь и тогда не каждый автопоезд одолеет упрямый, пусть и не подмерзший склон, и что еще остается, как не гудеть под забором, надеясь на угрюмого обдиралу, который — отдавал себе должное Георге — за сухую горку снимал всего–то двадцатку «зелени».

Обувшись в валенки и накинув тулуп, Георге обернулся к постели — манящий изгиб женской спины прерывался одеялом чуть выше пояса и Василаке застыл в нерешительности, убеждая себя, что те, за воротами вполне могут подождать, ну хотя бы пятнадцать минут.

— Хозяин! Оглох, что ли?

— Вот козлы! — зашагал к двери Георге, громче, чем обычно, топая валенками, словно сигнализируя кому–то под полом о своем испорченном настроении.

Настроение и в самом деле было ни к черту.

Ух, и горяча Виорика, ох и искусна, и где только умения набралась? За границей–то на заработках не бывала, да только знает все наперед, как будто и в полдень не сыскать ее нигде, кроме какого–нибудь лиссабонского борделя. Да и сам Георге словно помолодел, опыта в то же время не растеряв, как если бы поспевший виноград снова позеленел, ничуть не став при этом кислее.

И тут на тебе — эти уроды! Конечно, уроды: как еще назвать тех, кто крадет минуты счастья — и без того редкий подарок. Да–да, крадет: разве можно компенсировать минуту счастья пятидесятью баксами, да пусть и двойным тарифом? Между прочим, эти самые баксы из кармана дальнобойщика попадут прямиком в бюстгальтер Виорики, из рук, разумеется, Георге и, между прочим, без удержания комиссиона за посредничество.

Конечно, всегда найдется умник, который упрекнет Георге в скупердяйстве: что это, мол, за деньги — пятьдесят долларов за ночь любви, и в общем–то, будет прав. Пятьдесят баксов за любовь — форменное свинство. Правда, Виорика не любила — она работала, и неизвестно еще, если бы в Лиссабоне получала больше. Сама она в Португалию и вообще за пределы Молдавии никогда не ездила, а спрашивать приезжавших на каникулы подруг все как–то не решалась. Не бывали за границей и еще шестнадцать молодых, но истекавших соком и угнетаемых безденежьем сельских девчонок, которых, таскающих друг друга за волосы, Георге замучился разнимать, у порога собственных ворот.

Что поделаешь — другие ключи к постели Василаки молодые дуры подбирали не всегда. Зато более тернистые и дорогостоящие — в Италию, Португалию или, на худой конец, Грецию — девушки Старовознесенского выбирали значительно реже своих молдавских сверстниц, о чем по поводу и без не уставал напоминать, правда, как о собственном достижении, примар [1]Еуджен Чиботару.

О другой, не менее значимой заслуге перед родным селом Георге Василаки вспомнил, едва выйдя на крыльцо.

Памятник!

Это вам не девок потрахивать, между прочим! А о памятнике Георге вспомнил потому, что не увидел, вопреки ожиданиям, змею. Да что там змею — змеищу, гигантское пресмыкающееся, самое длинное из всех чудовищ на планете. Если, конечно, вооружиться фантазией и вообразить, что очередь из терпеливо дожидающихся рассвета, а значит, пробуждения Георге, фур и есть та самая змея–рекодсменша.