Лев Лурье - Питерщики. Русский капитализм. Первая попытка

А банков не было, деньги давали под честное слово. Волжско-Камский банк перевел всю систему частного кредита на цивилизованную основу. Его конторы открылись на главных пристанях, он быстро стал крупнейшим коммерческим банком страны и оставался им до революции [7] .

Между тем, неудачная для Кокорева эпоха реформ заканчивается. В воскресенье 1 марта 1881 г. народоволец Гриневицкий смертельно ранил себя и императора Александра II. Мало кто оплакивал Царя-Освободителя. Итоги реформ неутешительны. И крестьяне, и помещики разорены. Деньги, полученные за освобождение крестьян, потрачены дворянами в парижских кафешантанах, за рулеткой Монте-Карло, хранятся в иностранных банках.

В результате реформ выиграли немногие и не лучшие. Коррупция пронизала двор и высшее чиновничество.

Новый император Александр III обещает навести в стране порядок. Среди тех, кто больше всего приветствует смену власти – Василий Кокорев.

Ему казалось, что все его прошлые неприятности в делах связаны именно с неудачными реформами. Молодых реформаторов 1860-х он называл «они» – «те народопочитатели, которые устраивают Россию по иностранным сочинениям и по своим личным соображениям, не простирающимся далее этажей Невского проспекта», те, кем «руководило желание изобразить из себя единственных и необходимых людей, знающих какую-то финансовую науку, которую якобы никто кроме них не знает. В деле финансовом мы пали духом и, наконец, до того приубожились, что во всех действиях наших выражается лишь одно рабоподражательное снятие копий с европейских финансовых систем и порядков» [8] .

Мысли Кокорева – защита отечественного товаропроизводителя от иностранной конкуренции, активное вмешательство государства в железнодорожное строительство, дешевый кредит для помещиков – реализуют новые министры финансов Остроградский и Витте.

Но самому Кокореву уже не удалось воспользоваться итогами изоляционистского реванша. 23 апреля 1889 г. он умер, и его единоверцы, поморы, выделявшиеся на фоне столичной толпы необычными старорусскими одеяниями, вынесли из роскошного особняка на полотенцах дубовый гроб, долбленый, без единого гвоздя, и на руках донесли до Малой Охты. Фамильное захоронение Кокоревых до сих пор сохранилось в восточном углу Малоохтинского кладбища.

Некрологи были немногочисленны и немногословны. Сын предпринимательство бросил, стал дворянином, служил в гвардии. Дочь вышла замуж за крупного чиновника. И только вдова вплоть до смерти сохраняла память о муже – давала огромные деньги петербургской поморской общине [9] . Сегодня имя Василия Кокорева помнят только историки.

Между тем, Василий Кокорев – настоящий русский гений. Время то улыбалось ему, то обходилось жестоко. Но он не изменил себе, не разорился, не сдался. Ему принадлежало множество новаторских деловых начинаний. Он создал десятки тысяч рабочих мест. Был предприимчив и деловит, как любой «титан» Драйзера. Родись в Америке, кончил бы великим капитаном индустрии. В России его смерть почти никто не заметил. Остались нефтепромыслы Баку, церкви, приюты, дома, железные дороги, крупнейший в стране частный банк.

Немногие магазины сохранили в советское время память об именах прежних владельцев. Но и в Ленинграде, и в Москве гастрономы на Невском и улице Горького по традиции называли «Елисеевскими». И хотя ассортимент их к началу 1980-х годов мало отличался от других продмагов с их тремя сортами колбасы и двумя – сыра, а жители уже не могли помнить, чем здесь торговали до 1917 г., память о бывших хозяевах странным образом держалась.

В Ленинграде «Елисеевский» (переименованный в «Центральный гастроном») долго находился на ремонте, а когда наконец открылся, произошел скандал: посетители утверждали, что за время реконструкции исчезла роскошная люстра, висевшая в центре главного торгового зала. Как ни доказывали историки, что люстры никакой с роду не водилось, что это какой-то оптический обман, она таилась в общественном бессознательном как признак богатства и изысканности.

И действительно, для императорской России и для ее блистательной столицы «Торговый дом братья Елисеевы» – эксклюзивен.

В 1813 г., через год после изгнания Наполеона из России, «казенный поселянин» деревни Новоселки Ярославской губернии Петр Елисеев открыл в доме Котомина на углу Невского и Мойки торговлю вином и колониальными товарами. Откуда у Петра Елисеева нашлись средства для аренды лавки в одном из самых фешенебельных кварталов города – история умалчивает. Но думается, что его не миновала участь большинства «питерщиков» – мужиков, находивших заработок в Петербурге. Судьба этих безымянных деревенских мальчишек хорошо нам известна по чеховскому «Ваньке Жукову».

В 12 лет Петра Елисеева с оказией отправили в столицу к земляку. Здесь он стал «мальчиком» в лавке – прислугой за всеми: убирал, бегал на посылках, нянчил хозяйских детей, ходил по воду, ставил самовар. Жил в хозяйской квартире вместе с приказчиками, работал за харчи.

Лавки открывались обычно на рассвете, закрывались поздним вечером. Зимой их не отапливали. Выходных в году четыре: Пасха, Троица, Рождество, Прощеное воскресенье. Чтобы выжить и выдержать, надобно обладать недюжинным здоровьем и терпением.

Закончил многолетнее ученичество, получил от хозяина первую получку, сапоги, городскую одежду и с подарками родне отправился на короткую побывку в родную деревню Новоселки. Одарил родных, стал первым женихом на деревне. Деньги в деревне редки и особенно дороги – можно заплатить подати, поправить хозяйство.

Петербург пушкинского времени – город, тон в котором задают гвардия и двор. Петербургские дворяне – русские европейцы – одеваются по последней парижской моде, чередуют русский с французским, пьют заморские вина и потребляют самые изысканные кушанья из-за границы. Даже декабристы в «Евгении Онегине» ведут свои разговоры «между лафитом и клико», т. е. за обедом. Из русских продуктов на обеденном столе рыбные, мясные и овощные блюда; из-за границы везли в Петербург цитрусовые, виноград, ананасы, сыры, паштеты, копчения, колбасы, устрицы.

Не случайно образец шика для Хлестакова – «суп в кастрюльке», который «прямо на пароходе приехал из Парижа: откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе».

Экономить на столе считается мещанством, повара – французы (или обученные ими крепостные), также и рестораторы. К каждому блюду подавали особое вино, и нарушить этот раз и навсегда заведенный порядок считалось в высшем кругу просто неприличным. Херес подают к супу; белые французские столовые вина – к рыбе; к главному мясному блюду – красные вина; к ростбифу – портвейн; к индейке – сотерн; к телятине – шабли. К жаркому идут малага или мускат. Ну, и, наконец, шампанское, полагавшееся по любому торжественному поводу. Лавки, торговавшие деликатесами и винами, назывались «Магазинами колониальных товаров»: в одной из них и стал приказчиком Петр Елисеев.