Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— И главное, так глупо! — трещала она. — Я вцепилась в сумочку, и… кругом стреляют, а я трясусь — она ведь совсем новая и восемьдесят пять рублей могут пропасть… Ужасно глупо!

Зинаида Александровна открыла рот.

— Восемьдесят пять? Но ты же говорила, что заплатила тридцать пять!

Нина смутилась.

— Ах, какая дрянь твоя подружка! — воскликнула расстроенная мать. — Только и знает, как тебя обирать… а ты ей позволяешь! И сумка-то маленькая, непрактичная, так, смех один…

— Зина, Зиночка, — поспешно забормотал отец семейства, умоляюще скосив глаза на дочь, — дело молодое… хочется быть красивой… пусть!

— Нет, она уже не первый раз садится Нине на шею! — сердилась Зинаида Александровна. — Нина рассказывала, как покупала ей мороженое, как…

— Подумаешь, мороженое, мама, — в свою очередь, рассердилась Нина, — Ленка кошелек дома забыла!

— Да неужели? Ты все время о ней говоришь, но я вот не замечала, что-то не замечала, чтобы она хоть раз за тебя платила… И зачем ты бросила сюда пальто? — рассердилась Зинаида Александровна, хватая его со спинки стула.

Нина надулась. Пальто было не брошено, а аккуратно положено, и вообще придирки матери казались ей вопиющей несправедливостью.

— Ну вот, пропало пальто! — трагически вскричала Зинаида Александровна и устремилась в коммунальную ванную — застирывать пятна. — А всё твои театры! — совершенно нелогично добавила она, прежде чем покинуть комнату.

«Какая она все-таки… ограниченная!» — в сердцах подумала Нина и нахохлилась. Василий Иванович тихо вздохнул.

— Нина, пятьдесят рублей разницы, откуда взялись? — спросил негромко, пристально глядя на дочь. — Тридцать пять, чтобы заплатить за сумку, мы тебе дали, а остальное откуда?

— Заняла, — ответила дочь, порозовев и зачем-то поправляя прическу, хотя рядом даже не было зеркала.

— У кого?

— У Ирины Сергеевны.

Ириной Сергеевной звалась их соседка по коммуналке, вторая жена парикмахера Пряничникова. Злые языки утверждали, будто парикмахер был женат не два раза, а гораздо больше, причем каждая следующая жена была красивее предыдущей, даром что сам он никакими особыми данными не обладал и даже несколько смахивал на сушеную воблу с усами. Нынешняя супруга Пряничникова наполняла сердца соседей завистью не только потому, что была чертовски хороша собой, но и из-за новых причесок, чуть ли не каждый день возводимых заботливым мужем на ее прехорошенькой головке.

— Постой-ка тут, — велел дочери Василий Иванович, стрельнул глазами вправо-влево, словно опасался явления из ниоткуда опасных диверсантов, и исчез за шкафами. Через минуту он вернулся, держа в руке пятьдесят рублей купюрами разного достоинства — и, судя по тому, как дензнаки были скомканы, это была заначка, бережно и любовно хранимая.

— Папа! — пролепетала Нина, теряясь.

— Возьми, отдашь Ирине Сергеевне, — шепотом ответил отец, пихая бумажки ей в карман. — И запомни: у чужих никогда ничего не бери. Никогда и ничего, особенно деньги! Поняла?

Нина так растерялась, что забыла возразить, мол, для нее многолетние соседи Пряничниковы не чужие, а очень даже свои люди. Но Василий Иванович, судя по всему, смотрел на вещи совершенно иначе. В дверь тем временем кто-то тихонько поскребся.

— Да-да, Сергей Федотыч! — крикнул Василий Иванович, безошибочно определив личность гостя по манере оповещать о своем приходе. — Входите!

Скрипнули петли, и на пороге возникла высокая сутулая фигура Сергея Федотыча Родионова. Сергей Федотыч появился в коммуналке после того, как предыдущий обитатель одной из комнат, водопроводчик Патрикеев, все-таки допился до белой горячки и умер. Поэтому, когда комнату водопроводчика занял электрик Родионов, соседи немного напряглись — но их опасения оказались напрасными. Электрик оказался нелюдимым, мрачного вида холостяком лет сорока пяти, спиртного не употреблявшим вовсе. Как он однажды угрюмо объяснил: с электричеством не шутят, и то, что сойдет с рук водопроводчику, электрику может стоить жизни. По некоторым скупым намекам соседи догадывались, что когда-то Сергей Федотыч был не чужд бутылке, но когда однажды на его глазах убило током нетрезвого коллегу, Родионов зарекся пить что-либо крепче чая. Бабка Акулина уверяла, что именно по причине воздержания от спиртного электрик всегда такой мрачный, а так как бабка уже много раз оказывалась права, никто и не думал с ней спорить.

Войдя, Сергей Федотыч окинул комнату быстрым взглядом и, обращаясь преимущественно к Василию Ивановичу, поинтересовался причинами вечернего переполоха.

— Моя дочь стала свидетелем задержания опасной банды, — со значением ответил Василий Иванович и приосанился. Произнесенная фраза понравилась ему самому: в ней было что-то театральное, а он как-никак был человек, театру не чуждый, хоть и играл в малозначительном оркестре на тубе.

— А я думал — уж не ночные ли какие визитеры, — буркнул Родионов, пряча руки в карманы старенькой домашней куртки. Пояснять он не стал, но все присутствующие и так поняли, какие именно визитеры имелись в виду.

— Нина, расскажи Сергею Федотычу, что там было, — попросил Василий Иванович. Но прежде чем Нина успела открыть рот, на пороге возникли новые лица. Пришла жена парикмахера Пряничникова, двадцатидвухлетняя красавица Ирина Сергеевна, выглядевшая лучше любой кинозвезды (включая и голливудских). Почти в полном составе явилось семейство Ломакиных, занимавшее две лучшие комнаты: папенька, после победы большевиков первым делом вступивший в партию, в расцвет НЭПа открывший свое дело, а после свертывания НЭПа превратившийся в образцового советского служащего; его дородная зобастая супруга, изнывающая от любопытства, и младший сын Евгений, вихрастый подросток с тонкой шеей. Пришла, на ходу поправляя папильотки, Таня Киселева. Работала Таня, можно сказать, в раю — продавала мороженое, но, как водится на этом свете, мечтала вырваться из рая ради получения места в ликеро-водочном магазине. Наконец, явился шестидесятилетний Аполлон Семиустов, который, знакомясь с новыми людьми, неизменно аттестовал себя: «писатель». Если вы думаете, что «Аполлон Семиустов» — псевдоним, то жестоко заблуждаетесь. В сущности, имя было единственным, что вызывало хоть какой-то интерес в этом немолодом, желчном, словоохотливом гражданине. Семиустов принадлежал к тем многочисленным людям, которые зачем-то пристают к литературе и первую половину жизни грозятся написать такой шедевр, что небесам станет жарко, а вторую половину жалуются на всевозможные обстоятельства, помешавшие появлению шедевра. Однако кое-чем Семиустов все-таки был знаменит. Однажды он оказался за одним столом с Чеховым, а в другой раз видел вблизи Льва Толстого. Человек, не посвященный в тонкости литературного мира, будет думать, что из таких любопытных, но не имеющих никакого значения пересечений судеб невозможно выжать ничего интересного — и ошибется. Семиустов построил всю свою жизнь, все свое благополучие на этих двух встречах. Он лез в ораторы везде, где говорили о Чехове и Толстом, он записывался во всевозможные комиссии, имеющие отношение к этим двум классикам, и всеми правдами и неправдами примазывался к юбилейным сборникам. Он писал статьи — множество статей об Антоне Павловиче, о Льве Николаевиче и себе, любимом. Он был склочен, самолюбив и смотрел на всех сверху вниз — точнее, почти на всех, потому что его добродушная, но крепко стоящая на земле супруга не давала ему слишком уж забываться. Узнав, что Нина почему-то вернулась домой гораздо позже обычного и в сопровождении агента из угрозыска, Семиустов возжаждал драмы — и теперь, насупившись, слушал Нинин рассказ о том, как прямо на ее глазах была задержана целая банда.