Алексей Нагорный - Рожденная революцией

Коля не понял ни слова и только моргал. Арсений заметил это, рассмеялся:

– Потом, все потом. Главное, не обманул меня батюшка, все сходится. Жаль только, в деле я тебя не увидел. Поздно приехал. А почему? Дороги, брат – жижа одна.

– Не повезло мне на этот раз, – горько сказал Коля.

– Жизнь – как зебра, – заметил Арсений. – Черная полоска, потом – белая. Лошадь это такая, полосатая, – объяснил он. – Водится в теплых странах.

– А кто… вы кто будете? – мучительно краснея, спросил Коля. Не в его обычае было вот так, по-бабьи, расспрашивать.

– Я-то? – добродушно переспросил Арсений. – Чиновник. Занимаюсь… особыми делами, а какими – узнаешь, когда подружимся. Вот как мы с отцом Серафимом лет пять назад.

– Все же мне идти надо, – Коля приподнялся, опустил ноги на матерчатую дорожку. – Родители, поди, беспокоятся.

– Родители? – Арсений странно посмотрел на Колю и подошел к нему вплотную: – Вот что… Мне отец Серафим не велел говорить, да ты парень крепкий, мужчина. Нет больше твоих родителей. И дома твоего нет. Крепись, Коля. Горе большое, а ты – молись. Все ходим под богом, и пути его – неисповедимы. – Он перекрестился.

Сказанное с трудом проникало в мозг. Коля никак не мог осмыслить слов Арсения. Все казалось – о ком-то другом он сказал, сейчас все разъяснится, и все будет, как всегда. «Родителей… нет, – про себя повторил Коля. – Наверное, дома нет?»

– А где же они? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Пока стенка на стенку шла, загорелся ваш дом, – сказал Арсений. – Когда тебя сбили, он в этот самый миг и загорелся. Тушили, да там, говорят, пламя в полнеба взвилось. И собака погибла. Так и осталась на цепи, бедняга. Ты крепись, Коля…

Родителей хоронили, как исстари хоронят на Руси: с воем, кутьей и беспробудным пьянством.

Пока выносили из церкви гробы и старухи крестились, Коля стоял в стороне, словно все происходившее не имело к нему никакого отношения. Он еще не осознал до конца, что же произошло, но даже те обрывочные мысли, которые мелькали теперь в его мозгу, неумолимо подводили его к одному: родители ушли навсегда и ему, Коле, теперь будет совсем плохо. Он думал о том, что отец, в сущности, был мужик добрый, безвредный, а что пил… Кто из русских людей не пьет? Все пьют, потому что жизнь до сих пор была глухая и беспросветная. Жалко было отца: от роду – сорок, на вид – семьдесят: седой, грязный, всклокоченный, как больной петух. И мать в свои тридцать шесть – морщинистая, с большим животом и потухшими глазами… Не повезло и ей: двух сыновей отняла глотошная, третий, Коля, вырос сам по себе, чужим.

И вот все кончилось. Навсегда. Гробы один за другим отнесли к могиле, и вслед за отцом Серафимом провожающие запели «Святый боже». Потом отец Серафим бросил землю на оба гроба и проговорил негромко и печально:

– Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…

Он пролил на гробы елей из кадила, проговорил «Со духи праведных», и четверо мужиков, Анисим Оглобля среди них, подвели связанные полотенца под гробы и опустили в могилы.

После поминок, устройство которых отец Серафим по своей щедрости взял на себя, состоялся разговор.

Батюшка притянул Колю к себе, погладил по-отцовски:

– Садись, обсудим, как тебе дальше жизнь ломать. Скажи, как мыслишь: здесь остаться или уехать хочешь?

– Чего же здесь, – грустно сказал Коля. – Хлеб не сеял, скотину не пас. А драться больше не могу. Не крестьянское это дело, – он повторил слова покойной матери.

– Оно верно, – кивнул Серафим. – Мне помогать станешь. По дому, по хозяйству.

– Тошно мне здесь, батюшка. Вина на мне за родителей.

– Нет, – вздохнул Серафим. – Ибо сказано: и волос с головы человеческой не упадет без воли моей… Так бог решил, Коля, и грешно тебе, человеку, быть больше бога.

В горницу вошел Арсений, прислушался, теребя пуговицу на сюртуке, вмешался в разговор:

– Уехать тебе надо, вот что я скажу.

– Куда? – спросил Серафим.

– В Петербург, – сказал Арсений.

Коля вопросительно посмотрел на него, недоверчиво улыбнулся:

– В Петербург? Мне? Не-е…

– Почему «не-е»? – весело передразнил Арсений. – Ты мне нравишься, товарищами будем!

– Гусь свинье не товарищ, – вспомнил Коля поговорку.

– Кто же из нас кто? – усмехнулся Арсений.

Отец Серафим замахал руками, запричитал:

– Не туда разговор, не туда, милейшие, надо по сути говорить в корень, в корень, дражайшие, заглядывать! Что Коля у вас делать станет? Чему учиться?

– Для начала – поживет, осмотрится. Потом возьму его в долю. Дело у меня в Питере.

– Какое? – спросил Коля.

– Особое, – усмехнулся Арсений. – Я же тебе говорил. Как, батюшка? Отпустите Колю?

Коля заплакал, уткнулся священнику в плечо:

– Не гоните меня. Сам не знаю, чего хочу. Мутно в голове, темно…

Арсений и священник переглянулись.

Серафим сказал:

– Оборони бог, Коленька. Живи, сколько хочешь, я тебя не гоню. Вижу, хотя и дорогой ценой, но почувствовал ты бога, и я этому искренне рад. Ну какая у тебя судьба в деревне? А там – столица.

Коля утер мокрое лицо рукавом:

– Думаете, так лучше будет? Верю я вам, батюшка.

– Лучше, Коля, – серьезно сказал Серафим. – Сам посуди: здесь у тебя – пепелище, там… Может, судьба твоя там?

Утром Анисим Оглобля подогнал к крыльцу Серафимова дома телегу, постучал кнутовищем в ставень:

– Здесь мы, батюшка.

Вышел Коля, бросил на мерзлую солому узелок с пожитками, перекрестился, подошел под благословение.

– Плыви в море житейское, отрок, – сказал Серафим. – И помни: отныне Арсений Александрович – твой отец и благодетель. Слушайся его во всем. Даже если удивишься чему – все равно слушайся, ибо отныне судьбы ваши неразделимы.

– Хорошо сказано, – с чувством вздохнул Арсений. – Трогай, – кивнул он Оглобле.

Коля долго смотрел назад – до тех пор, пока добротный попов дом и четырехскатная крыша не скрылись за поворотом дороги.

– Уезжаешь, значит? – вдруг сказал Анисим. – Такие дела…

– Такие, – согласился Коля.

– В городе плохо, – продолжал Анисим. – В стенку пальцем ткнешь – под потолком полыхнет. Електричество называется. Непонятно это русскому человеку. И ни к чему.

– Электричество – признак прогресса, – объяснил Арсений.

Он достал массивный золотой портсигар с монограммой и множеством наглухо припаянных к крышке значков, бросил в угол рта папироску, предложил Коле и Анисиму.

– Благодарствуйте, – отказался Анисим. – Мы нутро должны беречь. Без нутра – какой кулачный боец? А тебе, Николай, так скажу! В городе нашему брату погибель. Жил бы себе, дрались бы, как всегда, чего тебе не хватало?

– Человек должен стремиться к счастью, как птица к полету! – изрек Арсений, и Анисим посмотрел на него с уважением.