Идрис Базоркин - Из тьмы веков

Солнце уже погасло на вершинах, когда она возвратилась в аул. В чьем-то дворе стучал топор, дети с криком загоняли скотину на базы, из окон и тунгулов [5] Тунгул — коротенькая труба (инг.). валил дым: хозяйки готовили ужин. На своей половине двора Докки — жена деверя — доила корову.

— Не вернулся? — спросила Доули невестку о муже, имя которого ей, по обычаю, нельзя было произносить.

Докки, не оборачиваясь, молча покачала головой и продолжала доить, мысленно похваливая Дика села — бога всего хорошего, благодаря которому корова сегодня принесла много молока и стояла спокойно.

Доули тоже принялась за хозяйство, сварила ячменную затирку. На чуреки муку теперь уже не расходовали. Ее надо было растянуть до нового урожая.

Братья Турс и Гарак жили в одной башне, разделенной на две части. В этой башне когда-то прошло их детство. Потом они с отцом переехали в Ангушт и жили там вместе, пока не умер отец. Но и после того, как они женились и каждый из них повел свое хозяйство самостоятельно, они чувствовали себя единой семьей. А когда снова пришлось вернуться в эти скалы, под один отчий кров, семьи братьев еще больше сблизились. Жены попались хорошие, жили мирно. Делились последним куском.

Чувствуя, что Доули волнуется за мужа, Докки пыталась успокоить ее. Вернулся с поля Гарак. Поужинав, он лег на соломенную подстилку и, таинственно нашептывая, стал перебирать бобовые четки. Молиться по-настоящему и делать намаз он так и не научился. Вскоре четки выпали из его рук, он громко вздохнул и погрузился в глубокий сон.

Докки перешла на половину невестки. Они уселись у очага на овчинные подушечки и повели долгий разговор. Изредка одна из них поправляла огонь в очаге. Дым застилал верхнюю часть сакли и уходил в небольшое окно.

Женщины, не отрываясь, смотрели на веселые огоньки пламени. Оно отблесками перебегало по их лицам и исчезало где-то в черной глубине закопченных углов жилья. Время шло. Изредка Доули прислушивалась, а потом снова продолжала беседу. Аул погрузился в тишину. Лишь издали доносился ровный шум реки. Доули повернулась к окну. Насторожилась.

— Он!

Женщины вышли на деревянную терраску второго этажа. Теперь и Докки показалось, что она слышит далекий голос. А Доули вернулась к себе, достала из связки, висевшей под потолком, смолистый корень сосны — бага, разожгла его в очаге и побежала по шаткому мостику в боевую башню, которая стояла рядом с жилой, возвышаясь над всем аулом.

С этажа на этаж по скрипучим лестницам, что стояли в углу, Доули стала взбираться вверх. Она с трудом пролезала сквозь узкие отверстия в перекрытии этажей. Совы и голуби, напуганные светом, с шумом вылетали из бойниц. На последнем, пятом, этаже Доули остановилась, едва переводя дыхание. Она высунулась в окно и подняла над головой факел. И тотчас до нее донесся далекий голос. Теперь Доули не сомневалась — это был голос мужа. Но как странно: он доносился не оттуда, куда Турс уходил на охоту, а совсем с другой стороны — из дремучего леса. Доули убрала факел в башню и через мгновение снова высунула его наружу. И снова раздался голос Турса. Значит, он увидел огонь, он ему нужен, потому что ночью в таком лесу человек может заблудиться даже рядом с домом.

— Ну, что там? — спросила Докки снизу.

— Это он. Скажи брату (так Доули называла деверя). Мне кажется, он зовет его.

Докки разбудила мужа. Тот вышел, взобрался на третий этаж боевой башни, прислушался, узнал голос Турса и отправился в лес, освещая путь огромным пламенем бага. Доули видела, как это пламя шло в чаще леса, останавливалось, — видимо, Гарак прислушивался к голосу брата — и снова двигалось дальше.

— Эй! — доносилось с далекой горы.

— Во-вой! Да-вог! [6] Да-вог — иду (инг.). — отвечал голос Гарака, а говорящий камень [7] Горящий камень — эхо (инг.). кривлялся на разные голоса и передразнивал их:

— Эй-вой!.. Вог-вог!..

Пропели первые петухи, когда женщины увидели на извилистой тропе в свете факела поднимавшихся к башне своих мужчин.

Гарак нес на спине лежг [8] Лежг — кожаный мешок (инг.). , набитый мясом. Туре шел следом, держа в руках голову оленя с длинными ветвистыми рогами.

В эту ночь в башне братьев Эги долго не ложились. Женщины варили мясо. Гарак пек на огромной вилке, стоявшей на треноге, оленью печень, а Туре чистил кремневку и рассказывал об охоте.

Когда все было готово, Доули плеснула в золу жирного бульона, а Турс отрезал и бросил кусочек печени и мяса в огонь для предков, души которых всегда живут в доме и получают свою долю через пламя неугасающего очага.

Ужин был обильным, веселым. После ужина Гарак и Докки ушли к себе, а Турс потушил светильники, разделся донага, лег на нары и растянулся на мягкой кошме. Доули прикрыла его одеялом из овчин и прилегла рядом. Он задремал, но, неожиданно проснувшись, воскликнул;

— А ты здорово придумала! Без твоего огня я бы всю ночь проплутал. В лесу темно и глаз пальцем ткнут — не увидишь. — И, засмеявший, добавил: — Только как ты с этим животом в башне через лазы протискивалась? Видно, какую-то мелочь родишь.

Он замолчал, захрапел, повернулся и уже во сне закинул на нее свою большую, тяжелую руку. Счастливая, она лежала, не шевелясь, и слушала, как рядом билось его сильное сердце. Чуть посветлело небо в окне. В очаге уголек треснул, вспыхнул искоркой и погас.

Как ни коротка была ночь, солнце застало всех за работой. Гарак ушел за мясом оленя, которое Турс подвесил в лесу к дереву, Докки погнала в поле ослика, навьюченного корзинами с навозом, Доули стирала золой белье мужа, а Турс старался приладить корзины к бычку, чтобы возить навоз сразу и на нем и на ослике.

Доули стирала в чаре [9] Чар — медный таз для стирки (инг.). , сидя на корточках, и изредка бросала взгляд на Турса. Широкий в плечах, чернобородый, в долгополой коричневой рубахе домотканого сукна и в таких же шароварах, он с удивительной ловкостью делал громадными ручищами свое нехитрое дело. Наконец все было готово, корзины наполнены. Доули поднялась, вытирая руки о подол, чтобы идти с Турсом в поле. Он повернулся к ней, прикрыл ладонью левый глаз, на котором было плотное бельмо, — он делал так всегда, разговаривая с людьми, — и сказал:

— Оставайся.

Она недоуменно посмотрела на него.

— Я и сам справлюсь. Детская работа. А ты… тут найдешь, что тебе делать… И так небось наворочалась с камнями за эти дни… — Он улыбнулся, что с ним бывало очень редко.

Доули поняла улыбку. Каким дорогим, близким он был ей сейчас, с этим единственным, добрым для нее карим глазом, с этой глубокой морщинкой, залегшей у рта.

— Что же ты, один пойдешь? Я не устала! — возразила она. Но его лицо уже снова стало суровым, и он строго сказал: