Александр Беляев - Покушение

Кальтенбруннер понимал, что все это было сказано ради красивого словца. Да, шпионов и диверсантов стали забрасывать в Советский Союз в десятки раз больше, чем до войны. Да, школы и учебные лагеря при зондеркомандах усиленно натаскивают тысячи новых лазутчиков. Но где та отдача от них, на которую возлагали в рейхе такую большую надежду? Где дезорганизация советского тыла? Где массовые диверсии? Акты саботажа? Какие удалось взорвать стратегически важные мосты и другие объекты? Нет, кое-что, конечно, получается. Но так мало, что этого не компенсируешь ни самой дальней в мире радиосвязью, ни залпами из морских глубин. И уж точно на намечавшуюся акцию ни то, ни другое, ни третье не окажет ни малейшего влияния. А за подготовку к акции нужно было браться. И не откладывая. И с такой энергией, которую заметили бы все, посвященные в нее. Но Кальтенбруннеру захотелось хотя бы самую малость подстраховаться на всякий непредвиденный случай. И он, прежде чем поблагодарить фюрера и рейхсфюрера за оказанное ему такое высокое доверие и выразить полную уверенность в том, что порученное ему задание непременно будет выполнено, обратился к Гиммлеру с просьбой, а равно и с предложением:

— Я думаю, что не ошибусь, если возложу непосредственное руководство подготовкой и осуществлением данной акции на начальника восточного отдела VI управления оберштурмбаннфюрера Грейфе и назначу одним из его помощников Скорцени?

— Конечно, я также сказал фюреру, что вы лучше всех знаете своих подчиненных, — охотно согласился Гиммлер и не без удовольствия, пристально посмотрев в глаза своему австрийскому конкуренту, добавил: — И все же, мой дорогой Эрнст, полную ответственность за всю операцию фюрер возложил лично на вас.

— Я никогда этого не забуду, рейхсфюрер. Хайль! — вскинул длинную, как у орангутанга, руку Кальтенбруннер и, услыхав ответное «Хайль!», вышел из кабинета своего шефа.

Кальтенбруннер ни на йоту не сомневался в том, что отныне и до самого последнего момента осуществления операции Грейфе будет подробнейшим образом доносить Шелленбергу, а тот незамедлительно Гиммлеру о всех деталях ее хода. Потому что Грейфе и Шелленберг были людьми Гиммлера. Потому что все, кто служил в РСХА, были либо людьми рейхсфюрера, либо людьми Кальтенбруннера. Койечно, в иной ситуации Гиммлер никогда бы такого раздвоения не допустил и очень быстро избавился бы от всех и каждого, кто хоть и в тайне ориентировался бы не на него, а на кого-либо другого. Но дело для него осложнялось тем, что сам Кальтенбруннер был человеком Гитлера. Австрийцем. А стало быть, и земляком фюрера. И именно фюрер, а не кто-нибудь иной, после убийства чешскими патриотами Гейдриха назначил на его место начальником РСХА австрияка, бывшего венского адвоката, ставшего впоследствии «высшим фюрером СС и полиции» в Австрии доктора Кальтенбруннера, присвоив ему вначале чин брйгаденфюрера, а затем группенфюрера и обергруппенфюрера СС. И не только назначил, но и, как это всем уже было известно, в последнее время все чаще и чаще стал решать многие вопросы непосредственно с ним. Но Гиммлер, несмотря на все эти нюансы, все же оставался непосредственным начальником Кальтенбруннера. И потому Кальтенбруннер и поручил это ответственнейшее задание человеку Гиммлера. А уж как потребовать точности его выполнения, как предупредить об ответственности за исполнительность — это Кальтенбруннер знал и умел…

В тот же день Грейфе был вызван в кабинет начальника РСХА, где ему строго конфиденциально было объявлено о возложенном на него задании особой важности и секретности и даны четкие и жесткие указания по его выполнению. Тогда же было решено в целях строжайшей конспирации никакого обозначения предстоящей акции не давать, подготовку вести в рамках разведоргана «Цеппелин», поименно назван круг должностных лиц, задействованных в операции.

Грейфе не знал, сказал ли рейхсфюрер Кальтенбруннеру о том, что идея эта не новая. Что она уже возникала однажды перед войной. И что Гиммлер уже обсуждал ее с предшественником Кальтенбруннера Гейдрихом. Тогда даже были сделаны кое-какие шаги по воплощению ее в жизнь. В частности, одному из московских агентов было приказано детально изучить маршруты ежедневных поездок на работу и с работы руководителей партии и государства и сделать фотоснимки мест, наиболее удобных для проведения террористической акции. Но дальше этого тогда дело не пошло. Надвигались более грозные события. В действие вступал план «Барбаросса». И Гиммлер посчитал неуместным выходить на фюрера с предложением своего замысла. И тогда об этом задании забыли. Но сейчас Грейфе живо вспомнил о нем и распорядился отправить радиограмму агенту номер «двадцать два» с приказом немедленно найти эти фотографии. Сейчас они, как никогда, оказались бы очень кстати.

Сентябрь сорок третьего в Москве был сухим и солнечным. А сама Москва, хоть на ней и проглядывалась совершенно четко печать сурового военного режима, выглядела чистой и опрятной. Заметно меньше стало на улицах людей. Часть населения еще не вернулась из эвакуации. Исчезла праздногуляющая публика. До жесточайшего минимума сократилось число командированных. Все трудоспособные жители столицы работали на предприятиях. И все же Москва совершенно не выглядела безлюдной. Нормально работал городской транспорт, кинотеатры и театры, в Парке культуры и отдыха имени Горького успешно функционировала выставка образцов трофейного вооружения, и ее охотно посещали москвичи. Заметным стало и оживление в магазинах. Следов бомбежек в городе почти не было видно. Ушедших на фронт дворников призывных возрастов заменили их жены, дети-подростки. Тротуары и проезжая часть улиц и переулков регулярно поливались водой и подметались, на них не скапливалась даже опавшая листва многочисленных зеленых насаждений столицы. А когда после полудня заливистые звонки возвещали об окончании занятий в учебных заведениях и на улицы высыпала учащаяся молодежь, город и вовсе становился шумным и говорливым. Постоянной и наиболее характерной приметой города тех дней было, конечно, большое число военных. Особенно много их было на вокзалах. Через Москву ехали на фронты и с фронтов раненые и уже подлечившиеся, те, кого вызывали в Москву, и те, кого она сама направляла в свой тыл и в глубокий тыл врага: офицеры и солдаты небольшими группами и целыми воинскими командами. Это было совершенно естественно.

Поэтому появление на Арбате сухощавого, лет тридцати пяти старшего лейтенанта с узенькими погонами на гимнастерке и небольшим солдатским мешком на левом плече ни у кого не вызвало ни малейшего любопытства. Однако если бы военный патруль, а он нес свою службу на улицах города исправно и бдительно, вздумал поинтересоваться личностью старшего лейтенанта и потребовал бы у него документы, то узнал бы, что их предъявитель старший лейтенант интендантской службы Помазков направлен в г. Москву в в. ч. 27865 для выполнения служебного задания. Документы, удостоверяющие личность и командировочное предписание Помазкова, были заверены круглой гербовой печатью и подписью командира части, в которой проходил службу Помазков. Но патруль Помазкову не встретился. Зато мимо него и рядом с ним проходили и проезжали сотни других людей, которым, как уже говорилось, до него не было никакого дела. А он тоже не обращал на них почти никакого внимания, потому что знал, что не встретит среди них даже случайно ни знакомых, ни родственников, ибо также отлично знал, что их в Москве просто нет. И его наверняка никто не остановит и не узнает. Впрочем, один человек, хоть и с большим трудом, все же мог бы узнать его. Этим единственным человеком был дворник дома с флигелем Захарыч. И хотя Захарыч встречался со старшим лейтенантом еще до войны всего раза два, он тем не менее мог бы вспомнить, как и при каких обстоятельствах происходило это. Но вероятность встречи с Захарычем тоже была равна нулю. Потому что, как было доподлинно известно старшему лейтенанту, Захарыч где-то воевал на фронте. Не было в Москве и последней ответственной квартиросъемщицы во флигеле Барановой. Это также прекрасно знал старший лейтенант.