Игорь Караулов - Стихотворения

Как будто в зиндане, как будто в тюрьме
небесную книгу листаю,
себя самого изживая в уме,
из клетки себя вычитая.

Вот вычту, и некому будет читать
ни прямо, ни кверху ногами
небесную книгу формата А5,
сырой клочковатый пергамент.

Да и небо тоже — ворованное или ввезённое.
Хорошо, если хотя бы лицензионное.
Шведское небо, подсвеченное с углов.
Вон облако, как сгорбленный рыболов,
несёт за спиною сеть,
а в сети полыхает сельдь.

Нам прислали такое небо в обмен на нефть
и оставили до вечера повисеть.

Здесь садитесь, здесь поговорите,
первая учительница и
мой последний гибельный учитель.

Длинный стол, дубовые скамьи —
выгорожен маленький биргартен.

Малолюдно; вечно все свои.
Сложенные руки, как на парте.

Носят неполезную еду,
пенятся торжественные кварты.

Я вон там, у входа подожду.

Когда уходит любовь к прекрасной даме,
остаётся равнина, вышколенная льдами,
широка, как грудь моряка.
Цирк с конями, медведями и мужами
и тёплое море на краешке зрачка.

Живи, моряк, в гостинице Альтависта.
Первое лезвие бреет чисто, второе чище,
третье сносит голову в корзину
на зависть аминазину, баскетболисту.
Волны бегут, царапает цепь о днище.

Люби, моряк, портовую подруженцию,
амнезию, сладостную деменцию.
Волны бьются о край моего зрачка,
рвутся, будто женские междометия,
с каждым ходом поршня — из горла, без языка.

Не покидай её. Пей любовные яды.
Проплывай в тумане проспекты и колоннады,
а увидишь землю — молчи, что она земля.
И не лезь в дурные заснеженные расклады,
на дровяные шатучие штабеля.

Теремочек, термо-волочёк,
вышний, нижний — всё теперь едино,
и к шесту приложенный сверчок
может петь не хуже муэдзина.

В клочковатой шубе октября
мокнет лес, а запад тих и перист,
и листва уносится на нерест
в неизвестные моря.

Побатальонно и поротно,
помочегонно и порвотно,
печально строятся полки,
как будто струнные колки.

Свинца несчитано во стали.
Скажите всем, что мы восстали,
что от музыки полковой
бежит охрана, пал конвой.

А что за птица вроде грифа
летит, посматривая криво
на лакированную гладь,
как на ворованную кладь?

Тут город: палка, две струны
от набережной до вокзала.
Тут в камень цвета бастурмы
свой коготь хищница вонзала.

Была в восторге от гастала,
теперь же пьет имодиум.
Не то чтобы пора настала,
а просто нынче в моде он.

Родное северное общество
мне велело убить царя.
Это лекарство от одиночества
не должно расточаться зря.

Нужно осмыслиться, подготовиться,
пройтись по городу налегке.
Света фонарного крестословицы
льдистыми лезвиями в зрачке.

Вспыхнули ягодные смарагды,
и мосты как крыжовенные кусты.
Это глазищи русской правды
показались из темноты.

Помню, шептали мы: воли, воли!
Вольной зимой и без шуб тепло.
А тут, прислушаться, волки воют:
вот так наше эхо до нас дошло.

Куда трусит этот волчий выводок?
Ещё вчера пировал наш круг.
Нет, не съедят, но до шерсти вывернут,
и будем снова мы — другу друг.

По аллеям уже раздетым
бежим с товарищем юных лет.
Нос в табаке, хвост пистолетом
и в зубах второй пистолет.

На Москве товарной, сортировочной,
где не видно вечером ни зги,
заплутал мужик командировочный,
бестолково топчет сапоги.

То идёт неровно вдоль пакгауза,
то путями, как ещё храним.
Ни малявы не пришлет, ни кляузы
небо низкорослое над ним.

Это небо, так обидно близкое,
что, глядишь, и снега зачерпнет.
Раненое небо австерлицкое,
летний-зимний стрелок проворот.

Выпить, что ли, под забор забиться ли,
«Ой, мороз» заблеять, «ой, мороз».
Не видать милиции-полиции,
ветер свищет, ржет электровоз.

Где ему гостиница? Где станция?
Здесь заснёт, под мышкою зажав
дипломат, в котором марсианские
расцветают розы в чертежах.

Мы не в какой-нибудь Эстонии,
не говоря про Бенидорм —
в геологической истории
найдём и место и прокорм.

И волю, и какаву с кофием,
и золотистое аи.
А сверху, в розницу и скопом,
полягут новые слои.

Ороговевшие, безглазые,
забвенья дети, не войны,
латынью никакой не названы
и в атлас не помещены —

содвинем кубки с белемнитами,
как со блаженными в раю,
за дружбу ярусами, свитами,
за палеонтологию.

Я вас люблю и очень хочу.
«Милые, милые», — вам кричу.
Как будто выпавшим в окно,
которым ещё не всё равно.

Вот так летишь и думаешь о
ставках и выстрелах в казино,
ценах на нижнее бельё
земли; мол, «это кино не моё».

Этот летящий кричащий немой —
это ещё я или уже не я?
Быстро же между мной и не-мной
сокращается расстояние.

Я сижу и в сердце берегу
Солнце, восходящее невольно,
И светло, и радостно, и больно.
Пролетит доверчивый листок,
Загремит в порожний водосток,
Где-то встрепенется птичья стая —
Легкая, проворная, простая, —
Тут же разлетится в пух и прах.
Дикий ужас и животный страх
Обретут покой под сердца глыбой.
Чем здесь пахнет? Морем? Мертвой рыбой?

Держись подальше от меня —
На расстоянии огня,
Того, что в руки не дается,
А так, в печурке тесной бьется.
Он жрет поленья и смолу.
Он точно прикипел к стволу,
Ты думал — елки? Револьвера.
Иная стать. Другая мера.
Взводи же спусковой курок,
Из дула извлекай урок,
Что ни скажи — одна брехня.
Да ты не слушаешь меня!

Приладить лоскуток на пяльцы.
Иголку к нитке приковать.
Глядеть сквозь слезы иль сквозь пальцы
На неприступную кровать.