Юрий Сергеев - Повести

Ему подали разогретую на костре банку консервов, большой ломоть свежего хлеба и кружку чая. Старик с аппетитом умял, а чай выплеснул на траву и вдоволь напился прозрачной и холодной воды из реки.

— Таёжник, а чай не любишь, — заметил это Гусев.

— Вовсе ево не потребляю… мутит от нево, — проворчал старик, — водица скусней. Ишь! Ты глянь! Хариусы играют на плёсе, с голоду не пропадём. Леску и крючки у вертолётчиков возьми, они все поголовно завзятые рыбаки.

Вот и прилетели… Здравствуй, землица… вот и свиделись, а я уж не чаял…

Когда стих гул вертолёта за сопками, разбили лагерь из трёх палаток. Медсестре выделили маленькую, двухместную, отдельно. На дно палаток настелили душистой травы, развернули новенькие спальные мешки, сколотили из жердей общий стол у кострища и скамейки.

Маркелыч руководил устройством бивака, а потом вырезал удилище и нахлестал полное ведро хариусов. К поискам решили приступить на следующий день. Солнце медленно ушло за окоём, тихий тёплый вечер подступил к костру.

Привольно развалившись на брезенте, Маркелыч безотрывно глядел на огонь, запашистая уха кипела в ведре над пламенем, дымок сладостно резал глаза.

— Курорт! — проговорил молодой, здоровенный парень с веснушками по носу. — Красотища… тут и Ялты не надо.

— Смертный бой тут был, сынки, — глухо отозвался Маркелыч, — русские люди, в дьявольском помутнении, друг друга люто изводили… шашками на капусту секли, дырявили из пулемётов и револьверов, сшибали насмерть из винтов…

Братоубийство, не приведи Бог вам такое испытать, а ведь, могёт быть… Всё те же дьявольские призраки правят миром, бредят идеей о вселенском владычестве… Марксы создают теории, а вот тут, в просторной тайге, где на тыщи лет всем места хватит, бьются в дикой злобе простые люди. Помирают неведомо за что.

— Товарищ Дубровин, вы что, против советской власти? — с лёгким смешком спросил вёрткий доктор, взблёскивая красными от огня стеклами очков.

— Я — против дураков! Ведь, мне пришлось неделю ломиться к министру… простому человеку в вашей Москве ходу нет, это, что же за советская власть?

А в любой вшивый райком вашей партии, где завсегда на видном месте прописано, что она и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, — совсем не сунься, в колхоз ежели выехал первый секретарь, то ополоумевшая милиция, с мигалками на машинах, всех шугает с дороги за версту, малых и старых. На сраной козе не подъедешь к тому партийному вождю…

Это за ево спесь тут чоновцы головы клали? Это за нево революцию делали, бились в гражданской войне и голодах, опосля в лагерях гинули, на фронтах с немцами?! Никогда помещики и баре не позволяли себе такого. Уж я — свидетель. Меня газетками вашими не совратишь…

Тот же вчерашний Брежнев? Срам один! Весь обвесился орденами, как деревенский дурачок. Совесть-то хучь была у нево? Скромность Царя, вами убиенного, в сравнении с генеральным секретарём — предел святости, скромности и разума. Да что говорить!

Много дров наломано, ох, как много… Больно за Россию, за державу великую и богатую. Разорили… В деревнях поруха, вымирают кормильцы, пахотные земли в запустении, и все ломимся к мировой революции, а сами скоро с голым задом будем.

Догматизм идей мёртвых и фанатизм воплощения чужих теорий — вот что надо рушить. Отрекаться немедля! Опомниться надо, покаяться перед убиенными напрасно людьми в гражданской бойне. Помирить навеки красных и белых… Братьев. За этим и прилетел сюда…

Вероника Недвигина смотрела через костёр на Маркелыча. Страх и жалость шевелились у неё в душе к этому могучему, наивному в своей правде старику.

Впервые она слышала такие крамольные и смелые речи и понимала сердцем, что прав он. Ловила на себе взгляды разомлевших в отдыхе мужчин, взгляды оценивающие, многозначительные, раздевающие.

Нет покоя и здесь. Верным делом, этой же ночью кто-то полезет в палатку к ней, кто-то станет божиться в любви с первого взгляда, чтобы потом небрежно похвалиться в Москве своей победой над единственной женщиной, что он оказался проворнее всех, всех удачливее.

Под свежую уху врач выставил литр спирта, и ужин закончился весело, даже с песнями. Как ни уговаривали Маркелыча, пить он отказался, ушёл в палатку и лёг поверх маломерного спальника отдыхать.

В темноте позванивали комарики, путались в бороде, дурманяще пахло вянущее разнотравье подстилки. Дубровин задумался:

«Может быть, зря открылся с золотом? Профукают ево в Москве, разворуют. Может, правильней оставить его навеки в земле, подальше от соблазна людского? Так нет… жалко, пропадёт! Может, на него завод какой нужный построят, дома людям возведут… И дневники… Если бы не они да не пришла тоска памятник установить, может быть, и не решился на такое дело».

Уж больно хотелось ему прочесть былое, полузабытое, такое далёкое, как в иной, неземной жизни…

Может быть, когда понадобится людям истина гражданской бойни: с фамилиями, фактами, количеством штыков и сабель с обеих сторон, причинами поражений, подлинными приказами с росписью Колчака, Семёнова, Унгерна…

В сундуке с золотом осталась кожаная офицерская сумка, набитая документами и оперативными картами тех лет, тщательно собранными полковником Дубровиным. И дневники…

У костра шумели, подвыпивший доктор читал какие-то длинные и несуразные стихи. Там была новая жизнь, новые люди пришли на страдалицу землю. Люди сытые, заметно ленивые от этой сытости и власти.

Понравились Дубровину молодые русские парни, служащие в каком-то особом отряде милиции. Крепкие, мускулистые, по-военному исполнительные и расторопные. Так и уснул в воспоминаниях Могутный…

Когда Вероника улеглась в прохладный спальник в своей палаточке и начала дремать, как она и предвидела, заявился пьяный доктор. Нащупал её во тьме, самоуверенно и нахально предложил погреть в спальнике.

Она, долго не разговаривая, наотмашь треснула по белеющему пятну лица крепкой ладонью и приказала убираться. Доктор выругался, задом выполз из палатки, напоследок пригрозив, что разберётся с ней на работе в клинике.

Тошно стало у Вероники на душе, грязно. Она долго не могла уснуть, а когда провалилась в забытье, то пришло чудное видение… Она летела над жёлтой землёй и видела сверху огромную массу людей. Они ей не казались толпой, каждого человека она видела отдельно.

С ужасом понимала она, что вместе стоят — мёртвые и живые. Она узнавала многих из них. Людское море заливало землю от горизонта до горизонта. Все они были красные, огненные на желтом фоне…

Страшно было Веронике, холодило сердце. А она всё летела и летела, и не было конца красным людям… Сон был настоль пронзительным, ярким и пугающим, что пробудил её глубокой ночью. Бешено колотилось сердце.