Павел Комарницкий - Мария, княгиня Ростовская

Борис Василькович заглотил последний кусок пирога.

— Уммм… кстати… ты бы дала мне тетрадку-то свою, в коей описано, как оборот злата-серебра происходит… Чего-то не понимаю я, похоже…

— Да возьми, вон она лежит, — кивнула Мария на рабочий стол у окна, где на полке покоилась толстая тетрадь в кожаном переплёте. — Для того и писано, чтобы читали торговые люди да понимали. А что именно непонятно тебе?

— Ну вот смотри, — принялся объяснять Борис, обтерев рушником пальцы. — Уж который год платим мы дань в Орду, серебро уходит туда рекой. Обратно же совсем почти ничего не идёт. Стало быть, серебро дорожать должно, а равно и злато. Так и было до поры. А нынче всё наоборот почему-то. Цены дикие, и серебра ни у кого нет, и за то серебро ничего не купить. Про золото я вообще не говорю. Ежели у кого из купцов заведётся монета золотая, так он её не то чтобы в дело пустить — ночью зароет в огороде и жене родной не скажет где.

Мария отлепилась от стенки, облокотилась о стол.

— А вот скажи, сын, что ты знаешь про прасолов?

Борис немного посмурнел.

— Есть такие люди. Раньше были вроде офени как офени [мелкие торговцы. Прим. авт.] А нынче берут соль и в село едут. Там берут мясо да рыбу, сапоги, холсты, полушубки овчинные, ковань железную — одним словом, то, что солеварам надобно. Мясо то солят сами, опять же, и вместе с прочим нехитрым товаром назад к солеварам везут. Так и мотаются туда-сюда, в город не заезжая. Торговля та ничтожная, правда — сами сыты и детишки, а больше ничего…

— Тогда другой вопрос: часто ли расплачиваются в торгу каменьями самоцветными?

Князь поморгал.

— Да… вообще никогда не расплачиваются. Каменья те по нынешним временам и не продашь, морока одна.

— Ну вот тебе и ответ.

Борис подумал, помрачнел ещё более.

— Наверное, ты таки права, мама. Давеча добрался мой приказчик до Белого моря, разведать насчёт соли. Злато-серебро не берут тамошние солевары, отдай, говорят, татарам своим, нам без надобности. Ежели куниц предложить, вообще смеются: что мы, бояре, в куньих шубах ходить? Не стоит оно того, баранья кацавейка не в пример лучше… Ежели так дальше пойдёт, так не то что каменья самоцветные или золото, и серебро никто не возьмёт.

— А в Новгороде?

— А господа купцы новогородские с нами нынче и знаться не желают, — криво усмехнулся князь Борис. — Вся торговля у них нынче с немцами да литвинами. Вы же, мол, голодранцы беспортошные, какая с вас прибыль? Меняйтесь меж собой лаптями, и довольно с вас.

— Так и правы они, — без улыбки подтвердила Мария. — Торговля без прибытку никому не надобна.

— Да правы, конечно! — Борис смотрел уже совсем угрюмо. — Ты ещё того не знаешь, что за разговоры нынче ветер носит, мама. Появились проповедники, пёс их разберёт, кто такие… Мол, кормим мы и поим две власти да два войска — татарское да княжье. Непосильна та ноша для народа простого, и ежели не способны князья русские защитить землю свою, то и не нужны они вовсе. Тат и так татарские баскаки что хотят, то и делают. Пусть, мол, как в той Булгарии будет или в землях южнорусских, что под прямой рукой татарской…

— Это значило бы, что нет больше Руси, — жёстко сказала княгиня. — Как нет нынче никакой Булгарии. Есть, правда, ещё сколько-то булгар, токмо век их недолог.

— То-то и оно, что не понимают мужики! — сверкнул глазами Борис Василькович. — Им бы сейчас облегчение небольшое, кусок хлеба лишний для детишек. А что через полста лет их внуков татары с земли сгонять начнут, дабы своим отпрыскам ту землю передать, они не понимают. А через сто лет и духу русского на земле сей не будет… Те немногие, кто выживут, русскую речь забудут…

Мария помолчала.

— Не будет так. Выживет Русь, вот увидишь. Покуда держатся люди русские друг друга да православия не предадут, ничто не сможет изжить их с земли отчей.

Княгиня чуть подалась вперёд.

— Не навсегда мрак кромешный опустился на Русь, Борис. Начался распад великого царства поганого, уже идёт. Вспомни, как семь лет назад рубились меж собой великие ханы. Сколько силы татарской полегло тогда? Сами татары говорят, что хватило бы той силы, чтобы весь свет покорить. Так теперь у них и пойдёт, будь уверен — отец на сына, брат на брата и все против всех. Будут резать друг другу глотки за власть, да дробить некогда великое царство на улусы всё более мелкие, и никуда не деться им от такого исхода!

В глазах князя появился влажный блеск.

— Вот за то я и люблю тебя, мама, как никого на свете. Мудрее всех ты.

— Разве за это токмо? — засмеялась Мария. — Не за то ли, что я мать твоя?

Борис внезапно подсел к матери, одним рывком обогнув стол. Уронил ей голову на колени.

— Ох, мама… Как тяжко бывает порой… А увидишь тебя, словом перемолвишься, и сразу легче…

— А как же Мариша твоя? — улыбнулась княгиня, гладя сына по волосам.

— Она это она, а ты это ты. Как хорошо, что обе вы есть!

Мария тихонько засмеялась.

— Ладно, Бориска. Пойду я к вечерней молитве, однако. Тут посидишь или со мной?

Борис хмыкнул.

— Я там сестёр ваших смущать буду, от мыслей святых отвлекать… Не, не пойду, ладно?

— Так ведь не инок ты, князь, — снова засмеялась мать. — Не ходи, воля твоя. Вон почитай пока тетрадку-то, раз хотел.

— И то дело!

Затворяя за собой дверь, Мария еле заметно улыбалась блаженной, тихой улыбкой. На душе было тепло, и даже сердце не болело нимало.

Все сёстры обители Спаса уже собрались, но службу не начинали — из уважения ждали княгиню-основательницу. Мария улыбнулась матери игуменье — виделись сегодня уже — и заняла своё место.

— Господу Богу помо-о-олимся!..

Всё шло как обычно сегодня. Вчера была такая же вечерня, и позавчера. И завтра будет, очевидно. Отчего же так светло на душе у Марии? Оттого лишь, что сын приехал, ночует здесь? Наверное…

Когда служба закончилась, и сёстры начали расходиться, готовясь отойти ко сну, княгиня подошла к настоятельнице.

— Примешь исповедь мою, Евгения?

— Прямо сейчас? — удивилась игуменья. — Как скажешь. Пойдём ко мне или здесь, в молельной?

— Да можно и здесь, отчего ж…

Слова лились и лились, плавно и неспешно, будто разворачивалась перед Марией вся её жизнь. Настоятельница, одного возраста с княгиней, слушала внимательно, не перебивая, только лёгким кивком давая понять, что слышит и понимает.

Когда Мария сказала последнее слово, игуменья долго молчала.

— По долгу своему обязана сказать я сейчас: отпускаю тебе грехи твои, сестра. Только знай, Мария Михайловна — нет на тебе никаких таких грехов. Святая ты.

— Да ой! — засмеялась Мария. — Прямо так и святая!

— Прямо вот так и святая! — без улыбки подтвердила Евгения. — Что есть, то есть. И вот ещё что скажу тебе, Мария… Причаститься бы тебе.