Митицуна-но хаха - Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки)

И все-таки в некоторых местах повествователь отделяется от героини, и тогда дневник, приобретая черты произведения художественного вымысла, пространственно организуется вокруг повествователя и вмещает описание деталей, невидимых героине с того места, где она находится, другими словами, писательница домысливает ситуацию. Так, описывая болезнь Канэиэ в 3-ю луну 966 г., автор пишет, что от жалобных речей мужа и его слез она перестала понимать его слова и сама залилась слезами. Однако слова, которые она не понимала и плохо слышала, приведены в дневнике полностью и занимают в нем сравнительно много места.

В начале произведения, говоря, что у «женщины с городской улочки» от ее мужа родился ребенок, Митицуна-но хаха упоминает детали, свидетелем которых быть не могла: « Выбрав благоприятное направление, он сел с нею в один экипаж и, подняв на всю столицу шум, с непереносимым для слуха галдежом проехал в том числе и мимо моих ворот (курсив мой. - В. Г. )». Нужно при этом учесть, что героиня экипажа не видит, а судит только по звукам.

Здесь совершенно очевидно отделение повествователя от героини, преследующее цель не точной передачи факта, а художественного, наиболее выразительного описания ситуации, объясняющего эмоциональную реакцию на нее и подчиненного общему замыслу произведения. Такие отступления очень редки в «Дневнике эфемерной жизни» и выражены в нем сравнительно слабо.

Анализ таких примеров неизбежно приводит к определению границ дневниковой литературы как самостоятельного жанра - к отделению художественных дневников от регистрирующих (эти последние велись на китайском языке) с одной стороны, и от повество­вательной литературы ( моногатари, сикасю, ута-моногатари и др.) с другой.

По этому вопросу написаны многие исследования [14] См.: В. Н. Горегляд. Дневники и эссе в японской литературе X—XIII вв. М., 1975, с. 320—335. , и углубляться в проблему генезиса и специфики средневековой японской дневниковой литературы здесь не место.

Классическая японская литература в разных ракурсах осмысливала проблему человека и окружающего его мира. В X веке эта проблема стояла в буддийско-синтоистском ракурсе. Буддизм здесь выработал несколько концепций тождества двух этих вероисповеданий, и самой влиятельной среди них была сингонская концепция, получившая название рёбу-синто . Она исходила из идеи деления сущего на две составляющие - эмпирическую и абсолютную (схематически их сочетание представлено в мандалах ).

Развивая эту доктрину, теоретики сингон-буддизма провозгласили синто не самостоятельным явлением, а всего лишь частным проявлением буддизма, а синтоистских ками (божества синтоистского пантеона) - частным проявлением истинной сущности - будд и бодхисаттв (концепция хондзи-суйдзяку ). Были даже установлены конкретные соответствия.

Вера во всеобъемлющую сущность буддийского учения, в таинства сингон-буддизма c его заклинаниями, гаданиями, зрительными и звуковыми эффектами, запретами глубоко проникла в сознание киотоской аристократии. С дохэйанских времен ранние буддийские школы укрепляли у верующих убеждение в неизбежность кармического воздаяния, во влияние предшествовавших существований на нынешнюю жизнь, в то, что реальная жизнь - это цепь страданий, усугубляемых суетой земных желаний («Четыре чудесных истины»).

У Митицуна-но хаха такое истолкование собственной жизни находит бесспорное понимание из-за ее тонкой душевной организации. Непостоянство Канэиэ, смерть больной матери, тревоги о будущем ребенка привели ее к нервному перенапряжению, закончившемуся в 964 г. параличом конечностей и нарушением речи.

Японская прозаическая литература в X веке только еще готовила опорную базу для мощного рывка вперед, для потока великолепных полотен, из которых «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу (нач. XI в.) [15] Русский перевод см.: Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи. Пер. с яп. и прим. Т. Соколовой-Делюсиной. М., Наука, т.1 - 1991, тт.2-4 - 1993, Приложение - 1992. затмила все, до того созданное. «Дневник эфемерной жизни» - одно из лучших произведений, созданных на старте великого рывка. Из дошедших до нашего времени - это первый по времени бытовой дневник. Произведение с большой непосредственностью отражает реальную жизнь японской средневековой знати «досамурайской эпохи», без притязаний на внешний эффект описывает события и ситуации, отношения между людьми на протяжении очень большого промежутка времени - и этим особенно интересно.

На русском языке его полный перевод публикуется впервые.

Времена, когда все это было, прошли. Проводила свою жизнь некая особа, у которой мирские привязанности были так непостоянны, а все вокруг было исполнено такой неуверенности!

Внешностью она была совсем непохожа на других людей, да и нельзя сказать, чтобы отличалась рассудительностью и благоразумием - все это, может быть, и так, но когда эта особа с рассветом или при наступлении сумерек начинала читать те старинные повествования, которых так много распространяется в этом мире, то обнаруживала в них всего-навсего многочисленные небылицы.

Иногда хочется знать, какова жизнь у той, что связана с человеком самого высокого положения [1] Человек самого высокого происхождения - муж писательницы, Фудзивара-но Канэиэ (929—999), Первый министр и государственный канцлер, регент при императоре Итидзё, своем малолетнем внуке. Принадлежал к ветви Сэкканкэ (Регентов и Канцлеров) одного из древнейших аристократических родов Японии - Фудзнвара. . Но подчас и далекие годы, и дела недавнего времени не вспоминаются отчетливо, и тогда многое приходится описывать так, как оно должно было происходить...

Лето восьмого года Тэнряку (954 г.).

Так вот, получала я и прежде мимолетные признания в любви, - все это так, только на сей раз решили узнать, что стану я отвечать тому, кто возвышается над рядовыми людьми, как высокий дуб над прочими деревьями.

Обыкновенный человек предложение о браке делает либо через подходящего посредника, либо через служанку; этот же господин то в шутку, то всерьез сам стал туманно намекать моему родителю, а потом, словно не ведая о моих словах о том, что брак между нами никак невозможен, прислал верхового, и тот принялся истово стучать в наши ворота. Послали узнать, кто это там, но в ответ раздался такой шум, который не оставлял сомнений в его происхождении. Тогда мои служанки взяли у верхового послание и ужасно переполошились. Взглянув на него, я больше всего удивилась, что бумага там не такая, какая принята в подобных случаях, а почерк, о котором я издавна была наслышана как о безупречном, оказался настолько плох, что вызывал сомнение, сам ли Канэиэ написал это письмо. А слова в нем были такие: