Андрей Федоренко - Щербатый талер

Терпение родителя окончательно лопнуло.

— Андрей Адамович, — решительно объявил он, поднявшись. — Я уважаю вашу педагогическую практику и обещаю принять ее к сведению. А пока пусть все остается, как и раньше. Пусть моя дочь будет такой, какая есть, и буду воспитывать я ее так, как сочту нужным. Кстати, учительница иностранного языка не сказала вам, почему Оксана могла написать ей такое?

— Нет, — завуч уставился на отца, словно впервые видел, и от удивления даже отложил карандаш, который не выпускал из рук во время всей беседы.

— Очень плохо. Некоторые учителя нуждаются в воспитании не менее учеников… Так я пойду?

В этот момент в коридоре прозвенел звонок с урока.

Отец, кивнув завучу на прощание, вышел. Со второго этажа как раз спускался историк Борис Григорьевич с журналом и указкой под мышкой. Отец остановился подождать его. Из приоткрытой двери кабинета вышел и завуч.

— А! — воскликнул Борис Григорьевич, увидев отца. — Михаль, как же вы так внезапно покидаете нас? Что случилось?

— Ничего, — удивился отец. — Вот решили выбраться на выходные в деревню, проведать мать.

— Как на выходные? Только что Оксана пришла на урок и попрощалась, сказала, что вы навсегда уезжаете из Минска, она бросает школу…

Завуч, который все слышал, смотрел на смущенного, покрасневшие отца и укоризненно качал головой. «Не хотели слушать меня — так вот получайте», — говорил весь его вид.

До самого автовокзала отец не проронил ни слова. Молчала виновато и Оксана. Обычно ей сходило с рук очень многое, но теперь она понимала, что незаметно забывшись, переступила какую-то границу, которая отделяет игру от взрослой жизни с ее правилами. Она нарушила эти правила, ступив со своей территории, со своего детского, понятного, веселого, полного выдумок и фантазий, мира в мир взрослых, где все так реалистично, сухо, неинтересно…

Когда же, подождав немного на разговорчивом, людном в эти предвыходные дни перроне, они с отцом уселись в мягкие, удобные кресла в самом начале салона «Икаруса», Оксана невольно забыла о собственной вине и прилипла лицом к окну. Впереди была дорога.

Отец оглянулся, чтобы не услышали соседи, и тихо проговорил:

— Вот как с тобой говорить? Как тебе хоть чему-нибудь верить? Я защищал тебя у завуча. Защищал, но теперь жалею об этом. И теперь я верю ему. Верю, что ты самая худшая, самая испорченная, самая лживая из всего класса девочка. И теперь я всерьез подумаю, нужна ли ты, такая, бабушке?

— А куда же я денусь? — немного напуганная таким тоном, повернулась к отцу Оксана.

— Мне придется не ехать ни в какую экспедицию. Будем сидеть вместе в городе все лето.

Девочка помолчала, тогда спросила тихо:

— Папа, скажи, ты хотел бы, чтобы я была не такая, как есть?

— Конечно. Я хотел бы, чтобы моя дочь была тихая, аккуратная, вежливая, а не врала, не делала мне на каждом шагу сюрпризов…

— А вот я никогда не хотела себе другого отца… — и голос ее вдруг задрожал, а на глазах показались слезы.

Отец закашлялся. Прошла минута.

— Оксана, — его рука легла девочке на плечо, но Оксана вывернулась. — Э-э, да у тебя слезы… Ну, вытрись, люди смотрят…

— Пусть смотрят!

— Возьми вот платок… Ну, хочешь, мир? Я виноват… Я понимаю тебя, все твои выдумки, но другие этого не понимают… И ты должна считаться с другими… Ну, мир?

Оксана, не отвечая, прикинула: лучше еще немного пожалеть себя и поплакать, побыть насупившейся и обиженной, или лучше вертеться, смотреть в окно, на пассажиров и задавать отцу различные вопросы? Второе было поинтереснее. Она вытерла папиной платком глаза и щеки, улыбнулась, протянула отцу один палец. Так они обычно мирились.

— Но обещай, что никогда не будешь врать, писать учителям записки, отключать телефон…

— Никогда! — с самой чистой совестью ответила Оксана и сразу же повернулась к окну, так как автобус в этот момент заурчал и тронулся с места.

Таким образом, и эта неприятность миновала. Все позади. Все забыто. Теперь можно жить только тем, что вокруг, что видишь, слышишь…

Бежали назад и где-то далеко там оставались минские дома и улицы, трамваи, троллейбусы, люди на остановках… И вот автобус вырвался за городское кольцо, словно в другой мир; ударил в глаза всего один цвет — зеленый. Придорожные деревья, поля, полянки, перелески — целое море яркой майской зелени!

Как здорово было бы ехать сейчас поездом… В поезде словно дом. Там можно выйти в тамбур, можно спать, можно сходить в туалет — и все равно ехать. Можно залезть на верхнюю полку, высунуться в раскрытое окно, чтобы студило лицо, чтобы задыхаться от свежего пахучего ветра. Там столик, на котором можно разложить вареные яйца, жареную курицу, помидоры — есть и одновременно ехать.

А в автобусе душно. Даже люк вверху открывать нельзя — в автобусе дети. Единственная радость — можно сидеть, а можно, прижав кнопку в подлокотнике, опустить спинку кресла и лежать.

Нет, все же и в автобусе неплохо. Ты сидишь или лежишь высоко и все видишь. И еще кажется, что автобус едет быстрее, чем поезд. И еще здесь тихо. Все дремлют, и отец тоже, забыв снять очки, смешно клюет носом… А что, если представить, что они с отцом действительно едут навсегда? И никогда не увидят больше любимого города, их дворика, квартиры, гастронома на углу их улицы, школы, одноклассников… Оксана даже вздрогнула от таких мыслей. Хорошо, что это только представления, а на самом деле послезавтра они вернутся, она сразу позвонит Кате или просто пойдет к ней…

Вспомнив Катю, Оксана вспомнила и про ее подарок — монету. Быстренько сунула руку в один карман, во вторую — пусто! Из этих неудобных неглубоких карманов в шортах всегда все теряется!.. Но она нигде не сидела… В вестибюле в школе, ожидая отца, стояла. До вокзала шли пешком. Только тут, в автобусе… Девочка нагнулась и осмотрела пол под ногами, после прижалась щекой к теплой стенке и заглянула в щель между сиденьем и стенкой автобуса. Нету… От отчаяния она снова готова была заплакать. Что она скажет Кати? Потеряла ее подарок, не успев отъехать от Минска… Ну, отчего было не держать монету в кулаке или не положить в сумку?

Между тем руки девочки хлопали вокруг по сиденью… вот же она! Монета спокойно лежала себе на стуле, Оксана сидела на ней.

— Что ты крутишься, — сонно отозвался отец.

— Папа, — толкнула его в бок Оксана. — Папа, ну не спи! Посмотри лучше, что это? Серебро?

Отец, бережным движением человека, привычного иметь дело со старинными вещами, взял монету двумя пальцами. Сонливость сразу исчезла с его лица. Он снял очки и, держа их на некотором расстоянии от глаз, словно лупу, внимательно, с двух сторон осмотрел монету.