Беате Ханика - Скажи, Красная Шапочка

Лучше дать ему выговориться, считает мама, и не возражать, даже если ты не согласна. А Лиззи говорит, нужно всегда говорить то, что думаешь, причем сразу же, но у меня чаще всего на такое не хватает смелости, иначе я сейчас сказала бы, что фрау Бичек мне очень даже симпатична, даже когда ее младенец непрерывно орет, а другие дети бесятся на лестнице.

Кто этот мальчик? — спрашивает дедушка и пристально смотрит на меня.

Я впиваюсь ногтями в щиколотки и пожимаю плечами.

Не знаю, — отвечаю я.

Дедушка садится на кушетке, я не хочу, чтобы он так на меня смотрел, как будто я в чем-то провинилась.

Врешь ведь, — говорит он, я же слышал все, что он сказал. Он сказал, что он твой друг. Так что ты мне не ври.

А потом дедушка говорит, как я его разочаровала и что я могу ему доверять, что он никому не выдаст мою маленькую тайну, это теперь наша тайна, и ему все равно, если я продолжаю утверждать, что не знаю этого мальчика и как его зовут.

Я его правда не знаю. Раньше, у виллы, мы никогда не разговаривали с мальчишками. Мы дали им наши собственные имена, тайные: того маленького, со жвачкой, так и назвали Жвачкой, другого — Лужицей, потому что он всегда был бледный и как будто немножко больной. А третьего назвали Покер, потому что рожа у него всегда непроницаемо-мрачная, как у игрока в покер. Ну, и еще тот парень.

Его мы назвали просто Муха.

Так его окрестила Лиззи, она считала, что про него никто не скажет, что он мухи не обидит.

Лиззи всегда говорила, что у Мухи не все дома и нам нужно его особенно опасаться.

Я?

По-моему, все остальные были опасны точно так же, но для Лиззи этот мальчишка был несомненно самым страшным.

Видела, какие у него глаза? — как-то спросила она меня.

Я сказала, что нет, тогда я еще ни разу не видела его вблизи.

А Лиззи сказала с мрачным видом: ну а я — я их видела..

Конечно, я не буду рассказывать дедушке, что мальчишку зовут Муха.

Поэтому я говорю, что мне пора, потому что у мамы мигрень, но дедушка, естественно, не верит ни одному моему слову, он думает, я хочу встретиться с мальчишкой.

Для него это ясно как дважды два.

Дедушка усаживает меня рядом с собой на кушетке, она такая старая и продавленная, что пружины скрипят под нашим весом, я даже чувствую, как они впиваются в меня снизу.

Я уверена, что дедушка не падал с лестницы и с ним все в порядке. У него совсем не такой вид, как у человека, у которого что-то болит.

Мне совсем не нравится, — говорит он, что этот парень для тебя важнее. Ты же знаешь, я в тебе сейчас нуждаюсь, я ведь сейчас болен, а бабушки больше нет.

Он делает печальное лицо, будто хочет заплакать, оттого что я его больше не люблю. Но это только игра, лицо у него как маска, как будто он натянул клоунскую маску, которую в любой момент можно снова снять.

Ты же любишь меня, любишь, — говорит дедушка и проводит кончиками пальцев по моему лбу, носу, рту, вниз по шее до выреза футболки, там пальцы останавливаются на секунду, как будто ждут ответа.

Я киваю и чувствую себя ужасно, потому что это неправда, наоборот, я его боюсь, просто раньше я этого не знала, а теперь знаю совершенно точно, что он нагоняет на меня страх, когда вот так смотрит.

Тогда еще один поцелуйчик для твоего дедушки перед уходом, — говорит он, обхватывая меня руками. Очень крепко, я чувствую его костлявую грудь, его руки у меня на спине, они гладят меня по лопаткам, я слышу, как громко бьется мое сердце, стук отдается в голове, в ушах и шее, как будто сердце хочет выпрыгнуть из тела и убежать.

Не могу, — говорю я, человек ведь всегда должен говорить то, что думает.

Дедушка смеется и снова целует меня, как вчера. Я перестаю дышать и сжимаю губы, пока мне не начинает казаться — сейчас упаду в обморок, больше не смогу задерживать дыхание и умру.

Завтра ты ведь придешь снова, — говорит он.

Лиззи сказала: давай поклянемся, что никогда не будем связываться с мальчишками из поселка, не будем иметь с ними ничего общего.

Это было прошлым летом, после того как мы вместе отскребли от велосипедного седла комок зеленой жвачки. Нас обеих от нее просто тошнило, так что было справедливо, что Лиззи отскребла немножко больше, чем я, ведь это мне придется теперь всю жизнь садиться на это седло. В воздухе все еще висела пыль, поднятая велосипедами мальчишек, вокруг нас валялись вещи, выброшенные из гостиной Синей Бороды.

Фу-у-у, гадость какая, — сказала я и вытерла пальцы об джинсы, мне хотелось только одного — поклясться этой клятвой, что я никогда не буду иметь ничего общего с мальчишками из поселка, кому же охота водиться с теми, кто швыряется камнями и прилепляет жвачку к седлам чужих велосипедов.

Потом мы вернулись на виллу, потому что Лиззи считала, мы должны скрепить нашу клятву кровью, без крови клятва будет только пустым звуком, ничего серьезного, и мы занялись поисками чего-нибудь подходящего для нашего кровавого дела.

Нам нужен нож, — сказала Лиззи, и мне стало дурно уже от одного этого слова, потому что крови я видеть не могу, даже малюсенькой капельки, мне сразу делается нехорошо. Но я знала, что если Лиззи что-то задумала, ее от этого никто и ничто не удержит. Такая уж она, Лиззи, — делает именно то, что говорит, чего бы ей это ни стоило.

Я старалась нож не найти, но уже заранее знала, что это бесполезно. В одной из выгоревших комнат Лиззи вскоре откопала какой-то нож с закопченным лезвием. И сказала, что такой нам очень даже подойдет.

Взяв нож, мы поднялись на чердак, к голубям, и Лиззи стала скакать под балками, размахивая ножом, чего голуби ужасно испугались.

Это такой церемониальный танец, когда становятся назваными сестрами! — кричала она, а потом плюхнулась на матрас, под полог. Мы сели друг против Друга, скрестив ноги по-турецки: Лиззи — тяжело переводя дыхание, а я — чуть не дрожа от страха, из-за ножа, который она положила между нами лезвием вверх.

Так нельзя, — сказала я, дружба может дать трещину, так всегда говорила моя бабушка, если кто-то случайно клал нож лезвием вверх.

Конечно, потому-то я так и делаю, — сказала Лиззи. Угадай с трех раз, чья дружба треснет…

Мы взялись за руки над ножом, и я сказала, что вообще-то мы никогда еще не дружили с мальчишками, но Лиззи сказала, что это совершеннейшая мелочь и лучше бы мне закрыть рот, а открыть его, только когда Лиззи велит повторять за ней слова клятвы.

Голуби над нами опустились обратно на балки, их перья медленно падали на матрас, а Лиззи понизила голос до таинственного шепота.

Я, Лиззи, приношу сию клятву на крови в знак вечной мести и вражды с мальчишками из нового поселка.

Она сжала мне руки и пристально посмотрела в глаза, у Лиззи карие глаза с золотистыми точками.