Агата Кристи - Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

Однако Джон Гэбриэл всегда был воплощением саморекламы. Все, что бы он ни делал, делалось на публику. Если Джон Гэбриэл действительно был отцом Климентом, об этом, вне всякого сомнения, стало бы известно всему миру.

Нет, я не верил, не мог поверить.

Но когда Кэтрин наконец выдохлась, когда огонь в ее глазах погас и она с прежней монотонной настойчивостью произнесла: «Теперь вы пойдете, пожалуйста?» — я позвал Парфитта.

Он помог мне встать, подал костыли, с его помощью я спустился с лестницы и сел в такси; Кэтрин села рядом.

Видите ли, я должен был сам во всем убедиться. Было ли это с моей стороны простое любопытство или возымела действие настойчивость Кэтрин Югобиан? (В конце концов, я все равно ей уступил!) Как бы то ни было, я хотел увидеть Джона Гэбриэла; хотел узнать, смогу ли я соединить историю отца Климента с тем, что мне было известно о Джоне Гэбриэле в Сент-Лу. Возможно, мне хотелось знать, смогу ли я увидеть то, что видела в нем Изабелла, что она должна была видеть, чтобы поступить так, как она поступила.

Не знаю, чего я ожидал, поднимаясь вслед за Кэтрин Югобиан по узкой лестнице в маленькую спальню. Там был врач — француз с бородкой и важными манерами жреца. Он склонился было над своим пациентом, но при виде меня отступил в сторону и вежливым жестом попросил подойти. Он окинул меня любопытным взглядом: я оказался тем, кого великий человек, умирая, выразил желание видеть.

Лицо Гэбриэла поразило меня. Прошло столько времени с тех далеких дней в Заграде. Я бы не узнал его в человеке, неподвижно лежавшем на кровати. Он умирал. И конец был близок. Мне казалось, что я не нахожу ничего знакомого в чертах этого изможденного лица. Должен признаться: во всем, что касалось внешности, Кэтрин была права. Это истощенное лицо было лицом святого. Страдальческое, измученное, аскетическое. И в то же время излучающее благодать.

Но все это не имело ничего общего с человеком, которого я знал как Джона Гэбриэла.

Умирающий открыл глаза, увидел меня и ухмыльнулся. Это была та же самая ухмылка и те же самые глаза — прекрасные глаза на небольшом уродливом клоунском лице.

— Значит, она все-таки вас заполучила! Армяне великолепны! — произнес он. Голос был очень слабый.

Да, это был Джон Гэбриэл. Он подозвал врача и тихо, страдальческим, но властным тоном потребовал обещанный стимулятор. Врач протестовал — Гэбриэл настаивал. Как я понял, это ускорило бы конец, но Гэбриэл сказал, что последний короткий прилив энергии для него важен, даже необходим.

Пожав плечами, доктор уступил и сделал инъекцию. Он вышел вместе с Кэтрин, оставив нас вдвоем.

— Я хочу, — сразу начал Гэбриэл, — чтобы вы знали, как умерла Изабелла.

— Мне все уже об этом известно.

— Нет, я так не думаю, — возразил он и рассказал, что на самом деле произошло тогда в кафе в Заграде.

Я же расскажу все позднее и в соответствующем месте моего повествования.

После этого Гэбриэл произнес всего лишь одну фразу. Но именно из-за нее я и взялся за перо.

Отец Климент принадлежит истории. Его необычная жизнь, полная героизма, стойкости, мужества и сострадания, принадлежит тем, кто любит описывать жизнь героев. Организованные им общины послужат основой для новых экспериментов в области человеческого существования. Появится еще много книг о жизни человека, который придумал и создал эти первые общины.

Это не история отца Климента. Это история Джона Мерриуэзера Гэбриэла, Креста Виктории [7] Крест Виктории — высший английский военный орден, которым награждаются военнослужащие и гражданские лица за боевые подвиги. Учрежден королевой Викторией в 1856 году. за боевые заслуги, приспособленца, человека чувственных страстей и огромного личного обаяния.

И он, и я, каждый по-своему, любили одну и ту же необычную женщину.

Все мы, приступая к описанию истории своей собственной жизни, ставим себя в качестве центральной фигуры. А с течением времени задумываемся, начинаем сомневаться, попадаем в тупик. Так случилось и со мной. Сначала это была моя история. Позднее я решил, что это история нас двоих, Дженнифер и моя, подобно истории Ромео и Джульетты [8] Ромео и Джульетта — персонажи одноименной трагедии Вильяма Шекспира (1597). Имена их стали нарицательными для влюбленных. , Тристана и Изольды… [9] Тристан и Изольда — персонажи средневековых легенд о трагической страсти, связавшей двух любящих в жизни и смерти. Потом наступила потеря всех иллюзий… Но вот в беспросветном мраке моих разочарований, словно лунный свет, появилась Изабелла. И тогда она стала центральной фигурой гобелена [10] Гобелен — ковер-картина, производством которых занималась с XVII века недалеко от Парижа фабрика, основанная семьей французских красильщиков Гобеленов. , а я… я был всего лишь фоном, вытканным стежками, — не более. Не более, но и не менее, ибо без однообразного блеклого фона не сможет выделиться рисунок.

Но вскоре рисунок опять изменился. Теперь это была уже не моя история и не история Изабеллы, а история Джона Гэбриэла.

И она кончается здесь. Кончается вместе с Джоном Гэбриэлом. Но в то же время именно здесь она и начинается.

С чего начать? С Сент-Лу? С собрания в Спортивном комплексе, где будущий кандидат от консервативной партии [11] Консервативная партия — одна из двух крупнейших политических партий Великобритании, организационно оформившаяся в 1867 году на базе партии тори. майор Джон Гэбриэл, кавалер Креста Виктории, был представлен старым (очень старым!) генералом и произнес речь, несколько разочаровав нас всех своим простоватым монотонным голосом и уродливым лицом, так как нам, дабы подкрепить собственную решимость, пришлось вспомнить о воинской доблести кандидата, равно как и о том, что необходимо сближение с народом — ведь привилегированный класс в наше время так ничтожно мал!

Может быть, начать с Полнорт-хауса… Низкая длинная комната, окна, выходящие на море… Терраса [12] Имеется в виду приподнятая площадка, возвышенное ровное место со сторонами, облицованными камнями или дерном; иногда имеет балюстраду. Главным образом такие естественные или искусственные террасы используются в парках, садах, перед домами в поместьях. , куда в ясные, погожие дни можно было перевозить мою каталку, чтобы я мог видеть Атлантику — ее грохочущие валы и темно-серую скалу, прерывавшую линию горизонта, а на скале — зубчатые стены и башни замка Сент-Лу, который, как мне всегда казалось, выглядел будто акварельный этюд, сделанный романтической юной леди в году этак одна тысяча восемьсот шестидесятом.

Замок Сент-Лу производил обманчивое впечатление театральности, ложного романтизма, что иногда присуще предметам подлинным. По всей вероятности, замок был возведен еще в ту пору, когда человеческая природа была достаточно естественной, чтобы испытывать удовольствие от романтизма и не стыдиться этого. Замок наводил на мысль об осадах, драконах, пленных принцессах, рыцарях, облаченных в доспехи, и прочем пышном и пустом великолепии, знакомым по дрянным историческим кинолентам. Хотя, если вдуматься, история, в сущности, и есть не что иное, как дрянное кино.