Иван Дорба - «Третья сила»

— Ну ладно, поглядим. А как с вашей предстоящей поездкой в Советский Союз в соответствии с заданием «Радо»? — Латавра внимательно, с нескрываемым любопытством наблюдала за каждым жестом Гракова.

— Под Берлином, в деревеньке Цитенгорст, организован особый лагерь для военнопленных, наиболее пригодных для разведывательной и политической подготовки и засылки в оккупированные области в качестве немецких пособников в административные, хозяйственные, пропагандистские и прочие немецкие органы, а также дли шпионско-диверсионной работы в тылах Красной армии. — Граков вынул трубку, набил ее. — Вы разрешите? Подготовкой ведают Поремский с компанией, а засылку осуществляют Шитц, Редлих и отныне ваш позорный слуга. Впрочем, Редлих недавно уехал.

— Меня интересует программа, которую вы проводите, — пояснила Латавра.

— Я ездил дважды в Гамбург и встречался там не то с «Радо», не то с его представителем. Рассказал ему все наши берлинские дела и ваше, Алексей Алексеевич, предложение. Его заинтересовал лагерь советских военнопленных Цитенгорст и большой лагерь за Кепенигом, откуда мы переводим военнопленных, согласившихся работать с немцами. «Радо» предложил мне связаться в том лагере с одним человеком, который порекомендует мне «выбрать» подходящих людей для Цитенгорста. Я так и сделал, взяв пятнадцать военнопленных. Часть из них поедет со мной, а остальных пристроил к Редлиху. Первая группа с одним нашим человеком и тремя сволочами должна пересечь границу за Витебском. Вторая группа прибудет в Локоть для переброски к партизанам. Там рядом брянские леса, царство партизан. Вот немцы и хотят иметь среди них своих людей. Ха-ха-ха! Эти четверо — настоящие ребята, их «дядя Назар» особенно рекомендовал.

— А как же вы нашли в огромном лагере под Кепенигом этого «дядю Назара»? — Латавра пристально смотрела на Гракова.

— По описанию: одноглазый и хромает на левую ногу. Живет в бараке номер семьдесят один, член подпольного комитета лагеря. Они там всех знают, кто чем дышит. Удивительные люди, голодные, оборванные, холодные, в чем только душа держится?! Помочь им ничем нельзя.

— «Дядя Назар» — это бывший офицер нашей армии? Так? — спросила Латавра и заметила: — Жаль, конечно, пленных, но они сами виноваты…

— Вы меня простите, Латавра, нельзя объявлять «врагами народа» людей, которые по неопытности своих военачальников попали в плен, — возбужденно бросил Граков.

— Не говорите глупостей! — вспылила Латавра. — Как смеете вы осуждать действия товарища Сталина!

— Он не осуждает, — положив ей руку на плечо, мягко произнес Хованский. — У себя в кругу мы привыкли обсуждать все, что угодно. А вам, Александр, скажу: не спешите с выводами. Пленных немцы берут все меньше и меньше.

— Спасибо, что Красная армия и ее командиры научились воевать, — не сдавался Граков, сердито попыхивая трубкой.

— Мы тоже Красная армия, — улыбнулся Алексей, — и тоже кое-чему научились. «Лучше смерть, чем иноземное иго!» — некогда сказал Кузьма Минин, а старая русская пословица гласит: «Русский терпелив до зачина».

— Побываю на Руси, все своими глазами увижу, а покуда отправлюсь к Георгиевскому, и в обратный путь с вашего, Алексей Алексеевич, благословения. — Граков начал прощаться. Потом хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул: — Господи! Совсем из ума вон, я при ребятах не хотел открывать. Объявился Чегодов! Приезжал Вюрглер из Варшавы в Берлин и рассказывал, будто Олег сидел в черновицкой тюрьме, бежал оттуда, скрывался, потом пришел во Львов, явился к Брандту. Тот втянул его в какое-то грязное дело, как я понял, быть «подсадной уткой» в тюрьме, чтобы выведать сообщников какого-то видного партизана. А кончилось дело тем, что партизан сбежал, скрылся из Львова и Олег,чтобы оказаться в Витебске. Он ездил в Смоленск к Околову, потом они вместе отправились в Кишинев за спрятанной там типографией. Фантастика какая-то! Брандт ему, как я понял, не очень доверяет, но за Чегодова заступился Околов. К тому же обнаружилось, что в черновицкой тюрьме Олег сидел вместе с Гошкой Кабановым… Я получил шифровку от Лесика Денисенко. Пишет: «Мы с Олегом не бездельничаем!»

Хованский многозначительно посмотрел на Латавру. Его глаза, казалось, спрашивали: «Ну, что скажешь на это? Кто был прав?»

Граков ушел. Заперев за ним дверь, Алексей вернулся в кабинет. Латавра сидела в кресле и задумчиво смотрела в окно, на улицу, где по-прежнему бесновалась метель. Повернувшись к нему, она тихо, с грустью прошептала:

— Я попала в иной мир. Мне до конца вы все не понятны, вы так далеки от нашей действительности, у вас своя, выдуманная Россия. Тяжело вам будет у нас… Даже тебе, мой друг, будет поначалу непросто, ты ведь тоже привык к другому укладу жизни, к людям с чуждой для нас психологией…

Глядя в окно на мечущиеся белые хлопья, Хованский заговорил, подчеркивая каждое слово:

— Каждому разумному и мыслящему существу судьба подарила три якоря спасения — Родину, семью и дар улавливать звуки мира и связь своего «я» с человечеством… Ты, моя любимая, мой второй, надежный якорь спасения. Мне не страшны теперь никакие бури. Им всем нужно помочь. — Он взял ее за руку. — Помочь, потому что мы чекисты! А чекист — прежде всего человек! И если ты хочешь оказать влияние на других людей, ты должна оставаться человеком. Трагедия эмигрантов в том, что у них один якорь спасения — Родина, но и у этого якоря цепи проржавели.

— Остались одни «березки да российские широкие просторы», — грустно сказала Латавра. — Но Чегодова следует проверить!

— Проверим, — согласился Алексей, но заговорил о другом: — Конечно, этим людям до конца не понять, не пустить глубокие корни в народную толщу. Даже Алексею Толстому, махине, талантищу, сколько потребовалось чуткости и ума, прежде чем найти правильный путь и загореться пафосом созидания нового государства, этой неоспоримой притягательной силой идей социализма. Недаром свой лучший роман он назвал «Хождение по мукам». А вот Куприну уже не хватило времени найти себя… А Федор Иванович Шаляпин? Как быть с ним?

— Шаляпин все еще сводит счеты с большевиками, — кивнула Латавра. — Великий талант, но алчный самодур!

— Обижен на советскую власть за то, что реквизировала у него коллекцию холодного оружия, боится, что если придется петь в Большом театре «Фауста», то ему не подадут во втором акте настоящего жареного поросенка.

— Поросенка? — удивилась Латавра.

— Помнишь, когда на пиру Мефистофель начинает петь «На земле весь род людской…», вносят на блюде бутафорского поросенка; так вот, Федор Иванович, подписывая контракт, вставляет требование подавать ему настоящего жареного поросенка и в случае невыполнения этого пункта контракта требует неустойку. Таковы причуды гения.