Дэвид Игнатиус - Совокупность лжи

— Конечно нет. Разве она говорила с тобой как человек, сидящий в тюрьме? Она в радости. И я хочу, чтобы она так же радовалась до скончания дней своих.

Феррис смотрел на все это из угла широко открытыми глазами. Он боялся шелохнуться, чтобы не сбить заданный Хани настрой. В своем роде, его начальство оплатило это шоу, но сейчас он был лишь одним из зрителей.

Пауза затянулась, пока Мустафа обдумывал услышанное. Они добрались до его матери. Они выставили его героем перед ней. Они могут уничтожить и его, и его мать, если пожелают. Таковы факты.

— Чего вы от меня хотите? — наконец спросил Мустафа.

Феррис тщательно прислушивался к его арабской речи, стараясь не пропустить ни слова. У него было ощущение, что он присутствует на премьере мастерски поставленного спектакля. Хани пальцем не прикоснулся к жертве, не угрожал ей открыто и даже не давил на нее, если быть откровенным. В этом и была вся прелесть операции. Хани выстроил колею, реку, по которой жертву несло, помимо ее воли и абсолютно неотвратимо.

— Мы хотели бы, чтобы ты помог нам, — сказал Хани. — И это будет очень просто. Мы хотим, чтобы ты жил так же, как и до сегодняшнего дня. Мы не хотим, чтобы ты стал предателем, или плохим мусульманином, или совершил что-то из того, что называют харам. Мы только хотим, чтобы ты был нашим другом. И хорошим сыном.

— Вы хотите, чтобы я стал вашим агентом.

— Нет-нет, ты не понял. Об этом мы поговорим позднее. Для начала я хочу дать тебе специальный телефон, чтобы ты мог выходить на связь со мной, — сказал Хани, протягивая ему небольшой радиотелефон.

Мустафа поглядел на аппарат так, будто это была готовая взорваться граната.

— Я встречусь с тобой завтра, в безопасном месте, где мы сможем поговорить, — продолжил Хани, передавая ему визитную карточку с адресом в пригороде Берлина. — Пожалуйста, запомни адрес, а потом верни мне карточку.

Мустафа отвернулся, словно пытаясь найти выход из сетей, в которые он попался.

— А что, если я скажу «нет»? — спросил он дрожащим голосом.

— Твоя мать будет опечалена. Она гордится тобой. Ты — благословение Аллаха для старой женщины. Именно поэтому, я уверен, ты не откажешься.

Слова были очень мягкими в отличие от взгляда. Мустафа должен был понять, что у него нет выхода. Он повернулся обратно и смотрел на карточку секунд десять, а потом закрыл глаза.

— Верни мне карточку, если ты уже готов, — сказал Хани.

Молодой человек еще раз проглядел карточку и отдал ее.

— Хороший мальчик, — сказал Хани, ободряюще улыбаясь. — Значит, мы договорились. Мы встретимся завтра в четыре, на Гендельштрассе, сто четырнадцать. Ты постучишься в комнату пятьсот семь и спросишь, на месте ли Абдул-Азиз. В ответ я спрошу, не Мохсен ли ты, и ты ответишь «да». Я буду под именем «Абдул-Азиз», а ты будешь Мохсеном. Если не сможешь прийти по этому адресу завтра днем, приходи туда же послезавтра в десять утра. Ты понял?

Мустафа кивнул.

— Если ты попытаешься обмануть нас и сбежать, мы тебя выследим. Если ты попытаешься выйти на связь со своими друзьями, мы узнаем об этом. Мы день и ночь следим за тобой. Если ты сделаешь какую-нибудь глупость, ты причинишь вред себе и тем, кого любишь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Молодой человек снова утвердительно кивнул.

— Повтори имена, время и адрес.

— Абдул-Азиз, Мохсен. Четыре часа дня завтра или, если не смогу прийти, десять утра послезавтра. Адрес — Гендельштрассе, сто четырнадцать, комната пятьсот семь.

Глава иорданской разведки взял Мустафу за руку и потянул к себе. Мустафа послушно поцеловал старшего в обе щеки.

— Храни тебя Аллах, — сказал Хани.

— Благодарение Аллаху, — ответил младший едва слышно.

Вечером, за столиком в опустевшем ресторане на Курфюрстендам, Феррис наконец задал Хани вопрос. Ему не хотелось говорить ни слова, просто наслаждаться последними нотами музыки, которые сыграл маэстро, когда остальной оркестр затих. Но он был обязан задать этот вопрос.

— Парень поможет нам разобраться с миланским делом?

Это единственное, что волновало бы штабных клерков ближневосточного отдела.

— Ну, надеюсь, что да. Если не с Миланом, то со следующим случаем или тем, что последует за ними. Это долгая война, ударов будет много. У нас в руках оказалась новая ниточка, и мы за нее потянем. Посмотрим, что из этого получится. Когда мы узнаем это, возможно, мы сможем разобраться со всеми делами, подобными миланскому. А ты так не думаешь?

Феррис кивнул. По сути, это не было ответом, по крайней мере не такого рода ответом, какой смогли бы понять болваны из ближневосточного отдела. Конечно, они спросят, зачем это Феррис отправился с иорданцами в Берлин, если ему не удалось узнать ничего определенного. И это будет вполне резонный вопрос.

— В самом деле, зачем вы взяли меня с собой? — поинтересовался Феррис. — Я был просто в роли багажа.

— Потому, Роджер, что ты мне нравишься. Ты смышленее тех людей, которых Эд Хофман обычно присылает в Амман. Я хочу, чтобы ты увидел, как мы работаем, и не делал тех ошибок, которые делают остальные. Я не хочу, чтобы ты был высокомерным. Это же обычная болезнь американцев, не так ли? Я не хочу, чтобы ты тоже умер от нее.

Хани взмахнул рукой, отгоняя сизый дым сигареты. Феррис посмотрел на него. Червь извивается. За месяц до взрыва в Милане был такой же, в Роттердаме. Теперь они начали регулярно применять в Европе заминированные автомобили. Конечно, такая тактика позволяет более легко ловить членов сети, но они становятся все изворотливее. Враг сменил боевой порядок. Его оперативное планирование перешло на новый уровень интенсивности. Чья-то новая рука. Феррис был уверен в том, что Хани тоже понимает это. Вот она, эта ниточка, именно из-за нее они сегодня прибыли в Берлин.

— Кого вы выслеживаете? — тихо спросил Феррис.

— Не могу сказать, дорогой, — ответил Хани, улыбаясь и выпуская клуб дыма.

Но Феррис подумал, что он сам это знает. Хани преследовал того же человека, что и он. Человека, чье присутствие Феррис впервые почувствовал несколько месяцев назад, на конспиративной квартире на севере от Балада, за пару дней до того, как ему изрешетило ногу осколками. Закрывая глаза, Феррис видел, как перед его мысленным взором мелькает чей-то образ — образ человека, посылающего людей с бомбами в столицы государств, тех, которые их граждане по-прежнему считают цивилизованной частью мира. Это не было фотографией человека или места, не было даже уверенности в том, что это реально существует. Только имя, которое украдкой, шепотом произнес его иракский агент в тот день. Сулейман. Агент чуть не поперхнулся этим словом, будто само оно, произнесенное вслух, может убить его. Это было личное имя террора.